Русская классика, или Бытие России. Владимир КанторЧитать онлайн книгу.

      Давным-давно в письме Вяземскому (21 апреля 1820 г.) Пушкин усмехался, утешая друга: «Круг поэтов делается час от часу теснее – скоро мы будем принуждены, по недостатку слушателей, читать свои стихи друг другу на ухо. – И то хорошо»[2]. С тех пор не раз казалось, что литература – дело массовое, что она для широкого читателя, что она «должна быть понятна народу». С этим ощущением сроднились. Поэтому слова Пушкина не утешают даже тех, кто их помнит. И по-человечеству понятен испуг многих современных критиков перед очевидным массовым падением интереса к книге. И это после тех лет «перестройки», когда книга миллионам наших соотечественников казалась спасением, выходом из пространства тоталитарного владычества в «сияющую даль свободы». Казалось, что вот напечатают еще одну, желательно ранее запрещенную книгу, в которой-то вся правда о нашей жизни и содержится, как мы заживем свободно, счастливо и обеспеченно – «по книжке». Этого не произошло – и от книги отхлынули, в ней перестали искать «последнее слово», на лотках осталась массовая литература – детективы, фантастика, эротика (а то и просто порнография), – которая поначалу, кстати, воспринималась в том же регистре освобождающей силы – от догм и моралей идеологических наставников. Но ведь когда-то книжной макулатуры, сочиненной литературными проходимцами, начальниками Союза писателей, генеральными секретарями КПСС, было отнюдь не меньше, да и о том, качество какой макулатуры выше – сегодняшней или вчерашней – можно еще и поспорить. Детектив на том фоне казался настоящей литературой. Да и теперь мемуары государственных чиновников и даже деятелей «культуры» пишут по-прежнему литературные негры, а так называемая широкая публика очень хочет приобщиться к тому, что было для нее раньше недоступно, к сплетням о сильных мира сего. Все это – разрешенные произведения.

      Поэтому, если говорить о социологии чтения, мы вполне сегодня на уровне карамзинской эпохи – на новом историческом витке, разумеется. И дело тут, видимо, не только и не столько в соперничестве аудиовизуальной культуры: она отбирает то, что и не должно входить во внутренний состав книги, что не определяет специфику ее воздействия на читателя. Утешимся: даже бульварная беллетристика отчасти служит делу образования – советует человеку пользоваться своим умом, научает разным важным словам, развивает мечтательность и способность воображения. Говоря словами Карамзина, «и романы самые посредственные, – даже без всякого таланта писанные, способствуют некоторым образом просвещению. <…> В самых дурных романах есть уже некоторая логика и реторика: кто их читает, будет говорить лучше и связнее совершенного невежды, который в жизнь свою не раскрывал книги»[3]. Наши сегодняшние призывы и панегирики пользе чтения очень напоминают эти старинные карамзинские слова.

      2. Книга как основа вхождения России в мировую цивилизацию

      Но так ли уж наивны эти призывы? Стоит, видимо, еще более отчетливо артикулировать роль книги и книжности в нашей истории. Начиная с первых моментов ее появления на Руси книга имела более важное значение, нежели в Западной Европе. Формирующаяся на землях, культурно бесплодных, – в отличие от германских племен, попавших на почву, структурированную античной цивилизацией и христианством, – Древняя Русь пролагала свой путь к цивилизации, опираясь прежде всего на книгу. Если на Западе книга была дополнением к роскошно развитой художественной, образовательной, социально-бытовой, градостроительной инфраструктуре Античности, пусть и огрубленной варварским нашествием, то на Руси оказывалась порой единственным строителем духовной жизни древних русичей. По замечанию Ключевского, «книжное миросозерцание было для Руси новым и пришлым идеалом, далеким от туземной действительности, но долженствовавшим преобразовать ее и связать с чуждым ей дотоле образованным миром, где господствовали высшие и лучшие понятия. По самой новизне и высоте своей это миросозерцание будило туземную мысль, заставляло своих первых русских носителей размышлять и перевоспитывало местные чувства даже тогда, когда еще не было в состоянии преобразовать местные отношения. Посредством этого размышления и перевоспитания новое миросозерцание прививалось к туземной жизни»[4].

      Но оно все же не могло так уж сразу перестроить и облагородить быт: обращаясь к книге, отворачивались от бытовых проблем. Отсюда, кстати сказать, и тянется укоренившееся в нашей психее пренебрежение к нормальному домоустройству, характерное для всех слоев общества. Лучше было этого не видеть, приятнее было читать. Чтение – услада людей образованных, возведших народное неумение в области материальной жизни и внешних удобств в духовно-национальную доблесть. «Ей рано нравились романы; / Они ей заменяли всё…» – эти слова Пушкина о Татьяне относятся к любому мало-мальски развитому русскому человеку. Но есть и более важное обстоятельство. Когда первые князья принесли христианство на Русь, их союзником стала книга. Отсылка к письменному слову казалась главным аргументом в стране, где не было пророков и апостолов христианства, учивших бы народ живым примером. Книга воспитала таковых, все они вышли из среды древнерусских книжников. Через книгу знакомились русские