Девять жизней. Гумер КаримовЧитать онлайн книгу.
Вернее, чем хуже моя дочь? Разве она не достойна сказки от своего отца?
– Ма, представляешь, наш папа не знает ни одной сказки! Он, что, в школе не учился? Как же он смог стать писателем? Придется тебе, мама, выручать его.
– Однажды, давным-давно, в тридевятом царстве, в тридесятом государстве…
– О нет, – решительно запротестовал я на следующий вечер, когда жена пошла по пути наименьшего сопротивления, – никаких больше царств. Иди, дорогая, займись своими делами. Я сам расскажу дочке сказку. Слушай, ребёнок…
«Мне голос был. Он звал утешно».
Был Голос, был. Виденье было: слегка дрожащая спираль из Океана мощно всплыла, взвинтясь в космическую даль. Там Некто говорил «за кадром», бросая медленно слова. Слегка кружилась голова, и страх, и радость были рядом. Мне Голос был, мне Голос был. И Голос глухо говорил: «Планета голубых шаров – из извержений, бурь, ветров, и у Планеты нрав суров. Там просто невозможно жить, но мы решили, как нам быть. Ведь мы живем в планетных недрах на глубине ста тысяч метров, а там – покой и тишина. У нас на всех – одна страна. Мы не считаем лет и дней, мы не похожи на людей, от нашей участи печальной нас спас наш облик идеальный: по виду формой – круглый шар – развития природный дар! У нас – ни рук, ни ртов, ни глаз: нет ничего прозрачней нас, мы не похожи на людей, нет ничего, шаров синей, нет никого, шаров сильней.
Мы не нуждаемся в еде, нам ни к чему иметь детей, мы вечны – синие шары, мы бесконечны и стары. Мы одинаково умны, нам власть и деньги не нужны. Для нас и музы – не важны. Как в звуках музыки – вы шумны, в страстях поэзии – безумны, а в живописи – так бездумны…
Для нас искусство ваше чуждо, да и вообще, нам нет в нем нужды:
Весь смысл – в Гармонии Покоя, эмоции для нас – пустое.
Лишь высший Интеллекта дух, – в себя нацелен весь наш слух.
И отвлекаться на другое – все это – суета, мирское.
Как связаны? – секрета нет: похожа связь на «Интернет».
У нас не только плоть прозрачна, прозрачны мысли и дела, нет индивидов, а иначе, борьба идей бы расцвела. И появилась бы крамола, она бы привела к расколу… Такое допустить нельзя. Мы не бунтуем и не ропщем, мы – даже выше, чем друзья, мы – единичны только в общем.
А Прошлое? Оно мешает, мы каждый год его стираем, как вы стираете с дискет, ее компьютерную память… В Истории нужды нам нет,
Что Время – если Вечность с нами?
– Но в чем ваш смысл бытия? – Спросил, обескуражен, я.
– Про смысл вопросы не нужны, мы в Вечность все погружены.
– Но ваше бытие – ей-ей, как груда неживых камней?
Молчал он долго, голос свыше, Вопрос, быть может, не расслышал?
Но вот услышал я в ответ: Ответа нет. Ответа нет.
– Но для чего спиралью этой на нашу вторглись вы планету?
– Пришел на Землю новый век, не совершенен человек. Решили мы Земле помочь пороки ваши превозмочь. Открыть вам совершенства путь,
Планета ваша станет пусть, как наша – лучшей из миров: Планетой розовых шаров.
Был Голос, был. Было виденье… Исчезло, к счастью, наваждение.
Он ничего не ощущал. Двадцать пять лет нездешней жизни с напряженным ритмом гигантских строек, ориентированных в «светлое» будущее, походя перемалывавших вместе с миллионами тонн грунта и железа тысячи судеб, где человеческая самоотверженность и глупость сливались в коктейль хаоса и «бестолковки», увели его так далеко от уральской глуши, что родной городишко показался застывшим уголком, неподвластным времени. Картинки милой старины: горбатенькие улочки, церквушки на холмистых берегах и прочий поэтический вздор не тронули души Германа, не потревожили сентиментальных струн юношеских воспоминаний. Видно, огрубевшая на сибирском ветру кожа оказалась слишком толста, чтобы под ней мог дрогнуть хоть один мускул.
До вылета самолета оставалось еще часа четыре… Стеклянный аквариум показавшийся издали рестораном, оказался художественным салоном с выставкой работ местных художников. Герман бродил по пустым залам, глазел на утрированно-суровые и невообразимо выпачканные лица нефтедобытчиков, на буровые вышки на фоне желтых, синих, черных, красных горизонтов, выискивая в этом псевдоромантическом однообразии хоть что-нибудь живое, настоящее. Когда попадалось, стоял подолгу, всматривался. И вдруг…
Он едва не пропустил ее. Прошел мимо. Но потом вернулся. В уголке – маленькая такая картиночка, скромный пейзажик – нефтебаки у реки.
– Ну и что? – спросил себя и тут же прочел фамилию автора. – Вот оно: Пруль!
Они жили в одном дворе, учились в одном классе. Герман стоял перед картиной, и память, оглохшая за долгие годы, медленно возвращала его к тому островку послевоенного времени, какой найдется у каждого из его сверстников. Он вдруг отчетливо представил большой старый двор с единственным каменным двухэтажным домом, предводительствовавшим