Ночлег Франсуа Вийона. Роберт Льюис СтивенсонЧитать онлайн книгу.
рансуа Вийона, который наблюдал за снегопадом, стоя у окна таверны, было на этот счет два предположения: либо это сам бог Юпитер ощипывает гусей на Олимпе, либо ангелы линяют. «Но кто я такой? – продолжил свои размышления Франсуа, – всего лишь магистр искусств, который в вопросах, касающихся божественного, ничего не смыслит». Старый придурковатый священник из Монтаржи, сидевший с их компанией, угостил молодого магистра бутылкой вина, оценив его шутку и гримасы, которые ее сопровождали, а затем поклялся своей седой бородой в том, что в возрасте Вийона и сам был таким же богохульником.
Ветер дул сырой и колючий, только-только начинало подмораживать; хлопья падали крупные, влажные и липкие. Весь город словно накрыло пуховым одеялом. Вражеская армия могла бы промаршировать из одного его конца в другой, и никто бы не встрепенулся, чтобы протрубить тревогу. Если бы сейчас в небе парила припозднившаяся птица, остров Сите предстал бы ей как огромная белая заплата, а мосты, как тонкие белые стежки на черном рукаве реки. Высоко над землей снег облепил ажурные башни собора. Часть ниш на фасаде занесло полностью; многие статуи словно нацепили огромные белые шляпы на свои гротескные или святые, с нимбами, головы. Горгульи превратились в чудовищные фальшивые носы, свисавшие долу. Резной орнамент из листьев стал походить на взбитые подушки, завалившиеся набок. Между порывами ветра было слышно, как глухо звенит капель, ударяясь о плиты паперти.
Кладбище Сен-Жан тоже получило свою порцию снега. Могилы были прилично укрыты; дома с высокими белыми крышами выстроились вокруг в торжественном строю; богатые буржуа уже давно почивали в постелях, напялив ночные колпаки, так напоминавшие крыши их обиталищ. Нигде не виднелось ни огонька, только фонарь, висевший на церковных хорах, раскачиваясь, бросал короткие отсветы, разгоняя тени. Еще не было десяти, когда мимо кладбища, похлопывая от холода руками, прошли стражники с алебардами и фонарями; им ничего не показалось подозрительным в этих местах.
Однако тут был небольшой домишко, притулившийся к кладбищенской стене, в котором еще не спали, и не спали по причине каких-то темных делишек, посреди всей этой мирно сопевшей во сне округи. Правда, домишко ничем себя не выдавал; лишь дымок сочился из трубы на крыше, вокруг которой обтаял снег, да нечеткие отпечатки следов от ног виднелись перед входной дверью. Но внутри за плотно закрытыми ставнями окон магистр Франсуа Вийон – поэт – и несколько воров из шайки, к которой он примкнул, проводили ночь, распивая вино.
От груды раскаленных углей в сводчатом камине тянуло сильным жаром. Прямо перед огнем расположился почтенный Николас, монах из Пикардии, который, подобрав сутану повыше, расставил свои толстые голые ноги, чтобы согреться. Его огромная тень рассекала комнату пополам; свет от камина мог лишь обтекать грузное тело по бокам, да разливаться небольшой лужицей у его ног. Обрюзгшее лицо монаха выдавало закоренелого выпивоху; в обычных обстоятельствах оно было сплошь покрыто сеткой прожилок багрового цвета, но сейчас бледно-фиолетовых – хоть пикардиец и сидел спиной к огню, холод все равно щипал его спереди. Капюшон сутаны монах наполовину откинул и от этого словно два странных нароста образовались по бокам его бычьей шеи. Так он и сидел, широко расставив ноги, что-то ворча, и тень от его тучной фигуры надвое рассекала комнату.
Справа от него устроились Вийон и Ги Табари. Оба склонились над обрывком пергамента: Вийон писал балладу, которую собирался назвать «Балладой о жареной рыбе», а Табари лопотал что-то восторженное у него над плечом. Поэт на вид был потертым мужчиной, смуглым, маленького роста и худым, с ввалившимися щеками, с редкими черными волнистыми волосенками. Алчность залегла сеткой морщин вокруг глазок, от злой улыбки кривились губы. В его чертах волк и свинья боролись между собой. Это было лицо острое и отвратительное, красноречиво свидетельствующее о том, что его обладатель полностью отдался земной суете. Маленькие руки с цепкими, узловатыми, как веревки пальцами, постоянно мелькали у него перед лицом в резкой и выразительной жестикуляции. Что до Табари, то его неотесанность, услужливость и восторженная глупость прекрасно сочетались с вечно хлюпающим носом и слюнявым ртом: он стал вором, а мог бы с таким же успехом стать благопристойным буржуа, если бы не воля случая, который правит судьбами людей из породы гусей и ослов.
По левую руку от монаха резались в карты Монтиньи и Тевенин Пенсет. В первом из них явственно проступали черты аристократа. Он напоминал падшего ангела: стройный, гибкий, с изысканными манерами, в выражении лица что-то мрачное и орлиное. А вот бедняга Тевенин был полон благодушия: сегодня днем в предместье Сен-Жак ему удалось удачно провернуть одно дельце, и вот сейчас он все время обыгрывал Монтиньи. Широкая улыбка не сходила у него с лица; обрамленная рыжими кудряшками огромная лысина лучилась нежно-розовым светом; торчащий живот колыхался от едва сдерживаемого смеха, когда он сметал со стола очередной выигрыш.
– Удвоим или закончим? – спросил Тевенин.
Монтиньи мрачно кивнул.
– «Одни предпочитают пышный ужин», – писал Вийон, – «Хлеб с сыром, но на серебре. Или…» Или? Ну-ка, подскажи, Гвидо!
Табари захихикал.
– «Иль лишь петрушку,