Масхара. Частные грузинские хроники (сборник). Анна БердичевскаяЧитать онлайн книгу.
сталось памяти.
Конец 1983 года был и морозным, и вьюжным. К тому же на меня свалилось одно из самых мрачных времён жизни. Какое именно – не скажу. Хотя бы потому, что те обстоятельства, которые всему предшествовали, я как раз помню плохо – смутно, не резко и не подряд… Но совершенно отчетливо помню вечер, к бедам моим непосредственного отношения не имевший. Разве что – не сиделось мне в бедственные времена дома, и в гости не ходилось, я всё больше прогуливалась, то есть шлялась по улицам, не разбирая погоды.
Вот я иду мимо табачной фабрики, ветер гонит мне в лицо вместе со снегом сладкий, но горький, теплый и тошнотворный запах махорки. Иду в густеющих сумерках и вижу в свете редких, занавешенных вьюгой фонарей, как, словно в тоннеле, пробирается меж сугробов впереди меня престранная фигура в черном. Можно сказать – тень. Всё было в ней странным. Худая, путаясь в длинной юбке, она, тем не менее, вытягивалась под ветром в струнку и несла на голове островерхую высокую шапку. Шапка была как кулек для семечек, но не из газетки, а из какой-то жесткой шкуры… как у Робинзона Крузо, пожалуй… Что за женщина могла отважиться на такое? Только очень непреклонная. Шла она с решимостью наполеоновского солдата, бредущего лютой зимой из Московии в милую Францию… Но по странной ошибке перепутавшего запад с востоком и забредшего в Пермь… Я почти догнала ее, а перегнать не могла – слева и справа стены сугробов. Плечи ее были завернуты в шаль или даже в плед поверх пиджачка, из коротких обшлагов которого свисали длинные рукава свитера или кофты. Как сейчас вижу: вьюга налетает с особенной силой, тощая фигура теряет равновесие и распахивает руки, шаль развевается, рукава взлетают и мотаются по ветру… Вот она снова выравнивается, выпрямляется и идет дальше, проваливаясь в снежных наносах и выбираясь из них, высоко поднимая колени…
Не могу сказать, чтоб я ее пожалела. Как-то уж очень это было и дико, и загадочно, и почему-то красиво. На танец похоже. Черные журавли так танцуют, только не в Перми, разумеется.
Нездешняя птица.
Куда она? Куда это ей так надо, что она в колпаке своем меж сугробов танцуя, всё идет и идет? Ведь даже мне, хоть и тутошней, хоть и убитой горем (когда всё до лампочки), хоть и в овчинном полушубке, однако же мороз с ветром щеки щиплет, нос уже немеет, того гляди отморожу… И я принимаюсь растирать нос колючей варежкой, следуя в десяти метрах, но шаг в шаг за черным журавлем.
Слева потянулся утонувший в снегу сквер, птица моя остановилась, примеряясь, не рвануть ли по занесенной аллее напрямик. Но одумывается, продолжая свой путь по пробитому тоннелю вокруг сквера… И я за ней, за ней, как привязанная, двигаюсь…
Шли мы, и пришли. Местечко оказалось обыкновенное, что-то я про него слыхала, но не бывала прежде. Клуб Госторговли, так оно называлось – надпись по фасаду кирпичами выложена, выпуклый такой барельеф шрифтом Родченко. В тридцатые годы дом этот наскоро, из чего было, сконструировали местные конструктивисты.
Мы зашли. Люди толпятся симпатичные и с мороза радостные – пришли в тепло! Увидела я как моя путеводная птица стоит у горячей батареи, разложила на ней пропитанные снегом длинные рукава, сушит перья.
Кассу открыли, народ построился к окошечку за билетами, встала и я в очередь, подумав – кино так кино. И через какое-то время услыхала голос и глуховатый, и гулкий, с внутренним эхом:
– Вы крайняя?
Я обернулась, чтоб ответить, и встретилась со своим черным журавлем клюв к клюву. Её оказался прямой, греческий, с высокой переносицей. Мои щеки с мороза горели огнем, девушка была бледна той матовой бледностью, которая ничего общего с болезненностью не имеет. Лицо узкое, брови прямые и сросшиеся над переносицей… Восток, не восток?.. Глаза карие, круглые, строгие. И не блестят нисколько, никакого возбуждения. Над маленьким ртом родинка. Очень серьезно птица смотрит на меня. Чуть свысока, поскольку меня выше. Ну и шапка, колпак. Я разглядела и поняла, из чего он сооружен.
В годы моего детства в избах, в каждом бараке валялись на полах и лавках козьи шкурки, не выделанные, жесткие. Коз в деревнях берегли, они молоко давали, а юных козликов из каждого помета выбраковывали, резали на мясо. Шкурки козликов – белых, пятнистых, рыжих – служили половичками. Вот из такого черного с подпалинами козлика и была сооружена эта зимняя шапка. Шкурку свернули фунтиком, скрепили в нескольких местах то ли дратвой, то ли проволокой – и порядок.
Я смотрела на сросшиеся брови и на шапку. Что-то мне это вместе напоминало. Не Робинзона Крузо, разводившего на необитаемом острове коз, нет.
– Не знаете, какой фильм будет? – спросила я.
Девушка снова посмотрела крайне серьезно и ответила:
– Грузия-фильм. «Не горюй!»
И я в тот же миг догадалась, кого мне напомнили ее шапка и брови. Не хватало только одной детали, да и смотреть следовало на девушку строго в профиль. Этот профиль в этой шапке я видела на обложке роскошной книги с переложенными папиросной бумагой картинками. Книга называлась «Витязь в тигровой шкуре». Небольшой овальный барельеф, выдавленный на кожаной обложке, был портретом автора – средневекового грузинского поэта Шота Руставели.