Сады Казановы. Валерий БочковЧитать онлайн книгу.
жется, придают лицу выражение значимости, или добродушия, или ума. Как можно ненавидеть спящего – глаза его закатились, в щёлочку под вялым веком виднеется белок глазного яблока. Ненависть к спящему нелепа – с таким же успехом можно ненавидеть покойника. Глядя на спящего, я всегда думаю о смерти.
Кулик заснул сразу. Я вернулась из ванной, а он уже спал. Подмыться да зубы почистить – это сколько? – минут пять, от силы семь. Спал он с открытым ртом, но не храпел, буду честной – спал тихо.
Три часа назад, на съезде с Можайского шоссе, Кулик пытался, впрочем, не очень настойчиво, принудить меня к минету. Не к месту вспомнилась Янка Руднева – она произносила это слово с мягким знаком посередине и у слова появлялся французский привкус.
Мы съехали с Можайки на какой-то просёлок. Ливень хлестал как сумасшедший, фары выхватывали куски придорожного мрака, обозначая там какие-то смутные формы, которые, не успев родиться, проваливались в кромешную темень. Кулик воткнул четвёртую скорость и мягко опустил ладонь на моё колено. Не отрывая взгляда от дороги, он сдвинул руку повыше и сжал пальцами моё бедро, точно проверяя упругость мышцы.
У меня наготове было два вопроса: что ты сказал жене? И второй – неужели она тебе поверила? Работает безотказно. Его ладонь пропутешествовала в мою промежность, мизинцем он настойчиво тёр шов на моих джинсах. Мне стало смешно: взрослый мужик – неужели он всерьёз думает, что вот такое скобление мизинцем должно меня возбудить?
Словно угадав мою мысль, он начал говорить. Вот тут он мастак, это он умеет. Говорил негромко и неторопливо, даже забыв на время про джинсовый шов. Дворники нервно сновали по стеклу, своей прытью диссонируя с вальяжным баритоном.
– Там (пауза) рядом с дачей, – он ткнул небритым подбородком куда-то вбок, – течёт речка Снипять… Неприметная речушка, каких не счесть по Руси. Один берег пологий, другой покруче. В заводях кувшинки желтеют, камыш острым листом шуршит. У мельницы заброшенной – омут, там карась с налимом ходит…
Чтобы ненароком не рассмеяться, левой рукой я обняла Кулика за шею, пальцами начала поглаживать бритый затылок. Костистый череп, колючий и шишковатый, наощупь напоминал тёплую обивку старого дивана.
– Главное успеть до утренней зорьки, – в голосе появилась мечтательная душевность. – В предрассветный час, когда и дальний лес, и мельница, и мостки – всё становится призрачным, аморфным, когда весь мир утопает в сиреневой дымке, – какое же счастье выудить из фиолетовой воды меднобокую рыбину – за миг до рассвета…
Я добралась до дальнего уха. Мочка была мясистая и на удивление холодная.
– … и чешуя на ладонях будет сверкать как потускневшие золотые монеты из тех сундуков с затонувших испанских галеонов…
Ушная раковина казалась резиновой. Точно – медицинская резина, из такой грелки делают. Лишь бы не читал стихов. И он тут же начал:
– Звезда упала. На устах у всех
за нею вслед желанье просияло:
что истекло и что нашло начало?
Кто провинился? Чей искуплен грех?
Он сделал паузу, ожидая восхищения. Я решила подыграть – ну не законченная стерва же. К тому же моя память набита словесным хламом из разряда лингвистической мастурбации, три семестра «Теории критического анализа» даром не проходят:
– Поэзия балансирует на грани религии и магии, от которой произошла, и выбор между тем и другим неизбежно ведёт к отказу от поэзии – или от веры. Вследствие этого разлома жизнь большинства поэтов так трагична. Поэт – это шут, юродивый, скоморох, его редко воспринимают всерьёз. Но если уж…
Кулик не дал договорить. Жаль – так я могла ещё минут сорок молоть. Перебил, повысив голос.
– Нет! – страстно. – Нет!
И тут же:
– Поэт – это безумец, который голым выскакивает в грозу с надеждой, что в него попадёт молния.
Кулик замолчал, приподнял гордую голову и даже слегка выставил вперёд челюсть. Мой ход – пауза оставлена специально для меня. В огне фар косой штриховкой мельтешил дождь, шоссе блестело как мокрая крыша.
– Выходит… – сдавленным голосом имитируя вожделение произнесла я. – Выходит, гроза – это…
Пауза. Его ход.
– Нет, милая, ты – молния!
Кулик посмотрел на меня, пристально и строго, будто прикидывая на глаз мощь моего электрического заряда. Настоящий повелитель стихий и ловец молний. Его ладонь накрыла мою, он притянул её и прижал к своей промежности. Мягкий бугор гениталий оказался весьма средней величины. За окном проплыли дохлые огоньки неведомой деревни, какая-то будка на столбе вроде тюремной вышки, всё это на берегу чёрного водоёма с жёлтым прожектором на той стороне. У Янки Рудневой была личная квалификация мужских гениталий – от «свистульки» до «пушки». Я сжала пальцы, комок под моей ладонью до «пушки» явно не дотягивал.
Кулик перешёл на третью передачу. Движок надсадно пыхтел, в кабине завоняло выхлопом. Мы взбирались на невидимую гору. Кулик развёл колени, ухватив мой