Повесть о бурной любви. Horacio QuirogaЧитать онлайн книгу.
о пребывания в тени, просят солнечного света не более чем на два квартала. Узкая полоска неба, расчерченная на квадраты, напомнила ему о безбрежности утра в деревне, о ранних прогулках в кустах, где не было слышно шума, а только трение, во влажном и резком воздухе грибков и гнилых стволов.
Вдруг он почувствовал, что его схватили за руку.
– Здравствуй, Рохан! Откуда он, черт возьми, взялся? Я не видел его больше восьми лет… Восемь, нет; четыре или пять, откуда мне знать… Откуда он взялся?
Остановивший его мужчина был мальчиком преклонных лет, удивительно толстым и с очень узким лбом, с которым он был так же дружелюбен, как и с почтальоном; но мальчик, будучи веселого нрава, почувствовал себя обязанным сжать его руку, полный ласкового удивления.
–Из Эль Кампо, —сказал Рохан. Я здесь уже пять лет…– В Пампе, да? Я не знаю, кто мне сказал…
– Нет, в Сан-Луисе… А вы?
– Ну. То есть средне… Все тоньше и тоньше, – добавил он, смеясь, как смеется толстяк, когда знает, что шутит над худым. Но вы, – продолжал он, – скажите мне: что вы там делаете? Ранчо, не так ли? Не знаю, кто мне сказал… Ты единственный, кто думает о том, чтобы уехать жить в деревню! Вы всегда были странным, это правда… А чем вы сами зарабатываете на жизнь?
– Иногда.
– А он умеет пахать?
– Немного.
– А вы сами пашете?
– Иногда…
– Как замечательно… И ради чего?
Тучный мальчик был счастлив, очень счастлив, несмотря на пытку шеи, которая делала его зажатым, на брюки, которые под жилетом опоясывали его до груди, удушая его. Он был очень рад возможности пообщаться с незнакомым мужчиной, который не обижался на его смех.
– Да, на днях я читал нечто подобное… -Асторга, а? Толстого, а? Как хорошо!…
И все же это был хороший мальчик, который говорил с ним, что заставило Рохана снова задуматься о том, какую дозу цивилизационной коррупции нужно принять, чтобы сделать из честного мальчика такого скептического имбецила.
Волей случая Хуарес перешел к более интересной теме, за три минуты сообщив Рохану множество вещей, о которых он и не мечтал узнать.
Рохан слышал его, как человек, отвлекшись, слышит отдаленную болтовню рабочих на ферме. Вдруг Хуарес заметил, что взгляд его друга устремлен на него, и, умолкнув, посмотрел в ответ.
По противоположному тротуару шли две траурные девушки. Они шли с той твердой гармонией шага, которую приобретают сестры, их тела были выпрямлены, а головы серьезны и решительны. Они прошли мимо, не глядя, устремив глаза вперед. Рохан проследил за ними взглядом.
– Это Элизальде, – сказал Хуарес, спускаясь на улицу, чтобы уйти с дороги и лучше пообщаться. Давно я их не видел! Вы их знаете?
– Немного…
– Они не видели. Они симпатичные девушки, особенно самая высокая. Она самая младшая. Они живут в Сан-Фернандо… Они очень бедные.
– Я думал, у них есть состояние?
– Да, когда-то давно. Отец был довольно обеспеченным. Хотя с поездом, на котором они ехали… Он все заложил. Он умер около года назад.
Рохан не мог не заметить:
– Слышно…
Тучный мальчик разразился смехом, разразился смехом, как женщина.
– Не так уж плохо, не будь таким плохим! -Мы должны перестать быть бедными, друг Рохан! Не всем нам повезло унаследовать фермы… даже если нам придется пахать, – добавил он со смехом, держа Рохана за лацканы с ласковой уверенностью.
Таким образом, он обратил внимание на костюм последнего.
– Вы же не работаете в этой одежде… Почему бы вам не прийти в сапогах?
Но Рохан был сыт по горло превосходным маленьким животным и шел один.
Хуарес не знал, что Рохан слишком хорошо знал девушек де Элизальде. После десятилетней дружбы с домом Эгле, самая младшая, стала его девушкой. Он безмерно любил ее. И вот они здесь: она и ее сестра, гуляющая со своей девичьей красотой, и он, тоже холостяк, работающий в поле в двухстах лье от Буэнос-Айреса. Эгле!… Имя было повторено низким голосом, с легкостью человека, который уже не раз произносил это слово в разном настроении. Но, хотя эти два хорошо знакомых слога отчетливо напомнили ему любовные сцены, в которых он произносил их с величайшим желанием, он обнаружил, что от былой страсти у него не осталось ничего, кроме привязанности к этому имени, и ничего больше. И она пробормотала его, ощущая лишь при звуке его неясную сладость речи, которую когда-то так сильно выражала, подобно идиотам, которые, устремив на него глаза, часами повторяют: "Мамаша!
– Как я любил ее! – говорил он себе, тщетно стараясь быть тронутым. Он вспоминал обстоятельства, при которых чувствовал себя счастливее всего; он видел себя, видел ее, видел ее рот, ее выражение лица – но все это с излишней прозаичностью, стараясь запомнить сцену сильнее, чем свои ощущения, как человек, который пытается зафиксировать свое внимание на какой-нибудь вещи, чтобы потом рассказать о ней другу.
Он все время шел и думал о ней,