О том, как оглашать людей необразованных. Августин БлаженныйЧитать онлайн книгу.
о доводить повествование; должно ли к повествованию присовокуплять какое-либо увещание, или достаточно изложить для оглашаемого те пункты учения, в соблюдении коих должны состоять жизнь и исповедание Христианина. Ты признаешься, что часто и тебе самому не нравилась твоя длинная и холодная речь, не говоря уже о тех, коих ты наставлял, и о всех прочих, кои были при сем слушателями оной, и эта необходимость вынудила тебя просить меня – ради любви, какою я одолжен тебе, не облениться написать тебе нечто о сем предмете.
2. Я же со своей стороны сколько по чувству взаимной между нами любви, столько и вообще из любви и повиновения матери нашей – Церкви, не только не отказываюсь от сего, но и со всем усердием готов, при помощи Божией, содействовать собрату своему наставлением. Ибо чем большее я имею желание раздавать повсюду божественное сокровище, тем более я должен стараться облегчить способы в раздаянии оного для моих сотрудников, дабы они удобно могли выполнить то, что хотят преодолеть трудом и ревностью.
3. Что касается до твоего образа мыслей о сем предмете, то я не советовал бы тебе много беспокоиться, если представляется тебе иногда, что ты говоришь слишком простонародно и скучно, потому что, может быть, тому, кого ты наставлял, не таким это казалось; но поелику ты желал, чтобы от тебя услышали что-либо лучшее, то речь твоя и казалась тебе недостойною слуха других. И мне моя речь почти никогда не нравится; потому что мне всегда бывает желательно составить речь лучшую, какую я и составляю часто в уме своем, прежде нежели начну выражать оную словами: если же мне не удастся выполнить сего, как бы мне хотелось, то я сокрушаюсь о том, что язык мой был недостаточен для моего сердца. Я хочу, чтобы слушающий меня вполне разумел то, что я разумею, но чувствую, что я говорю не так, чтобы исполнилось мое желание; особенно когда мысль с быстротою молнии является в уме, а слово медлительно и продолжительно, и весьма непохоже на оную, так что, пока оно произносится, мысль уже уходит в свое уединение. Впрочем, поелику мысль удивительным образом напечатлевает в памяти следы свои, то по сим следам мы составляем звучащие знаки, которые называем языком или Латинским, или Греческим, или Еврейским, или другим каким-либо. Представляем ли мы сии знаки в уме своем или выражаем оные голосом, – это все равно; потому что следы, по коим составляются сии знаки, не принадлежат ни Римлянам, ни Грекам, ни Евреям, ни какому-либо другому народу, но образуются точно так же в уме, как выражение душевных движений на лице нашем. Гнев, на пример, иначе называется на Латинском, иначе на Греческом, иначе на каком-либо другом языке; но вид человека разгневанного не принадлежит исключительно ни Грекам, ни Римлянам. Поэтому не все понимают, когда кто скажет: «я разгневан», но только разумеющие язык сей; а когда смотрят на разгневанного, то все видят, что он разгневан. Но не так удобно вывести наружу и как бы напечатлеть в чувстве слушающих посредством слова те следы, какие мысль оставляет в уме нашем, как открыт и понятен для всякого бывает взор; потому что те находятся внутри – в душе, а сей наружи – на лице. Отсюда должно заключить, сколь отлично наше слово от мысли, когда оно не выражает и того впечатления, какое мысль оставляет в памяти. А мы, ревнуя о пользе слушателя, хотим говорить соответственно нашему разумению; но поелику нам сего не удается, то мы беспокоимся и сокрушаемся, думая, что мы напрасно трудимся; а оттого наша речь делается слабее и невнятнее.
4. Впрочем, из ревности тех, кои желают слушать меня, я заключаю, что моя речь не так холодна, как мне представляется, и – что они получают от нее некоторую пользу, это я узнаю из того удовольствия, какое выражается на лице их, и затем с своей стороны тщательно стараюсь выполнить свое дело, как скоро вижу, что они хорошо понимают то, что им предлагается. Так и ты из того самого, что к тебе чаще приводят таких, кои желают получить от тебя наставление в вере, должен заключить, что твоя речь не такою кажется другим, какою тебе самому; а потому ты не должен почитать себя бесплодным, если созерцаемого тобою не выражаешь так, как бы тебе хотелось, когда ты и созерцать многого еще не можешь так, как бы желал, потому что в сей жизни каждый «видит только как бы сквозь тусклое стекло, гадательно» (1Кор.13:12); да и любви мы не имеем такой, которая бы, разогнав мрак плоти, проникла в вечный свет, в котором видно все, даже и то, что преходит. Но поелику добродетельные люди день от дня делаются способнее к созерцанию того незаходимого дня, которого «не видел того глаз, не слышало ухо» и который «не приходило то на сердце человеку» (1Кор. 2:9): то и нет причины опасаться нам за свою речь при наставлении непросвещенных, если только мы не будем слишком много рассуждать о предметах высших нашего разумения, и говорить об них языком невразумительным. Прибавь к тому еще и то, что нас гораздо охотнее слушают, когда мы сами находим удовольствие в предмете, о котором говорим; ибо речь наша в таком случае делается восторженнее, течет свободнее и бывает вразумительнее. Поэтому не трудное дело преподать то, чему должно веровать, с чего начать и до чего доводить повествование, как изложить оное, чтобы в одном случае оно было кратко, а в другом пространно, но всегда полно и совершенно, и когда надобно употреблять первое и когда последнее: но как произвести то, чтобы каждый наставлял с охотою? Ибо тот приятнее будет в речах своих, кто более успеет в сем деле: в этом большой