Каждый охотник. Юлия ГерштейнЧитать онлайн книгу.
алась лет сто, и Катька, встречаясь с ней, рассказывает, какая замечательная теперь у нее мама. Или вот они счастливо женаты, живут в каком-нибудь Лондоне или Лиссабоне, приезжают в Москву погостить, и Майка случайно натыкается на них у самого Кремля. И поначалу ее охватывает эйфория, потому что она думает, что родители вернулись за ней, но мама очень вежливо улыбается и говорит что-то – неважно что, важно, что она не говорит, – и тут Майка видит, что у нее под платьем животик: у мамы новый ребенок, новая счастливая жизнь, где нет места ей, такой грустной, такой старой Майке. И мама уходит.
Или вот идет экзамен. У мамы с папой в руках распечатанная табличка с критериями оценки хорошей дочери, и она, Майка, с треском проваливает экзамен по всем статьям. И мама уходит. Или вот они вдвоем, папа с мамой, такие родные, такие знакомые, на фотографии в окружении троих детей, и она напрасно ищет среди этих троих детей себя, и это так дико, что там нет ее лица. Но думать об этом времени все равно не остается. Потому что мама забирает у нее из рук фотографию и… уходит.
И так каждую ночь, на новые лады, при разных обстоятельствах, пока Майка не испытает положенную ей порцию боли. Папа с мамой уходят, и мама… что у нее за выражение лица! Смесь неприязни и желания поскорее избавиться от нее, как от старой вещи, с которой связаны неприятные воспоминания. А объяснить это, конечно, можно только тем, что она таких папу с мамой не заслуживает, потому что она очень-очень плохой человек. Ведь что должен сделать ребенок, чтобы от него отказались родители?
Но сколько бы она буквально по молекулам ни разбирала каждое свое воспоминание о папе и маме с психологом, как бы детально ни расписывала свои сны после пробуждения, сколько бы ни читала Юнга, Франкла, Ялома и даже православных святых, сколько бы ни смотрела самые разные видео, объясняющие механизм горевания и проживания потери, – в обмен на всю эту душевную работу она не получала ни прощения, ни объяснения. Только очередную ночь и очередное утро – и новый мучительный сценарий, который подкидывало ей собственное подсознание.
Вместо того чтобы спасать от боли хотя бы на шесть или семь часов в сутки, сны ранили, и ранили очень сильно. И если наяву Майка хоть как-то научилась контролировать свои эмоции, то во сне мозг пускался в вальпургиеву свистопляску, заставляя верить, что, возможно, она уже никогда не станет прежней и что рана ее не затянется.
Все это ненадолго отступало на рассвете, когда ей удавалось погрузиться в мягкую спасающую дремоту, но, просыпаясь, Майка оказывалась еще более уязвимой. Именно благодаря этой дремоте ужас реальности на время как бы отодвигался, забывался и затем охватывал ее с новой силой, едва она открывала глаза. И эти первые минуты отстраивания новой реальности были, может быть, самыми страшными за весь день, требовали от нее наибольшего количества сил.
Находиться в своей шкуре, в своем теле становилось невыносимо. И она просто лежала в кровати, буквально кожей ощущая, как ее окружает квартира, окружает холод или жара, и в собственном теле ей было так же неуютно, как в чужом. Переживая приступы панических атак, во время которых, ей казалось, опору теряла не только она, но и вся планета, Майка задыхалась от простреливающей головной боли и бессонницы, от жары и общей неустроенности, которая как бы перетекала из нее в окружающий мир и обратно. Чтобы все это кончилось, достаточно было лишь открыть окно и сделать шаг, окно манило ее, но она не могла так поступить с бабушкой, которая вряд ли справилась бы еще и с этим ударом.
В интернете писали, что когда тебя накрывает паника, надо кричать, чтобы высвободить накопленную тревогу, и Майка беззвучно кричала в подушку, вставала, чтобы встать, ложилась, чтобы лечь – снова и снова, снова и снова, – пока спазм в груди слегка не ослаблял свою хватку. В такие минуты ей больше всего на свете хотелось бежать в безопасное место, к маме и папе, и она бы бежала, но в мире без папы и мамы бежать было некуда, и именно это подводило ее к мысли о том, что, может быть, жизнь без родителей на этой огромной и пустой магнитно-аномальной планете не имеет никакого смысла. Ведь только папа с мамой – настоящие, не из ее сна – могли успокоить эту боль и унять все ее тревоги; настоящие мама с папой любили ее со всеми ее болячками и травмами безусловной любовью, зная все ее недостатки, любили так, как она никогда не полюбит себя. Так ради чего или кого ей было оставаться там, где их больше нет?
Как ни смешно, но на поверхности жизни все последние шесть месяцев ее удерживал теннис – тот самый теннис, который так любил Набоков и в который играли британские леди и джентльмены в эпоху королевы Виктории.
Бабушка нашла способ обхитрить монстров из Майкиных снов. Как-то раз они взяли такси и поехали в разросшийся теннисный магазин на «Белорусской» и, к изумлению продавцов, скупили все мячи, которые только были на складе – сотни зеленых спасительных малышей, в гору которых Майка зарывалась перед сном и в горе которых просыпалась поутру.
Мячи залезали своей пушистой зеленой шкурой к ней в нос, рот и глаза еще до пробуждения, обволакивали особенным запахом корта все ее тело еще до того, как мозг начинал зашвыривать в сознание картинки клинского Макдоналдса, так и не купленной теннисной ракетки и солнечных зайчиков на