Плач Мологи. Владислава Игоревна КазаковаЧитать онлайн книгу.
монету. Любослав, перевалившись через борт лодки, щупал пальцами сырую древесину трещин не оказалось , смола значит держит. Шершавые ладони, исцарапанные сетями, дрогнули от утреннейсырости.
«Чай, опять колдобину нащупал», – буркнул он, поправляя шапку-треух, съехавшую на затылок. Из-под меховой опушки торчали пряди волос цвета ржавой якори.
– Любоша! – окликнула из избы Агафоклея, высунувшись в распахнутую дверь. На плечах у нее болтался синий плат с выцветшими ромашками, а подол юбки, перехваченный поясом-кушаком, был заляпан тестом с утра она месила тесто.
– Ты ж щуку-то вчерашнюю забыл! На, возьми, а то опять до вечера без маковой росинки.Она швырнула щуку, завернутую в лист лопуха. Любослав поймал её на лету, усмехнулся:
– Ты мне, Агафка, как малому…
– А ты и есть малый! – фыркнула жена, поправляя платок. Ее лицо, круглое, как каравай, покраснело от печного жара.
– Смотри, Водянки небось ужо нашептали ветер с севера.
Он кивнул, разворачивая рыбу. Запах вяленой щуки смешался с ароматом дыма из труб соседи топили бани, готовясь к путине. От реки тянуло тиной и мокрым ивняком.
– Ишь, галдят. – Любослав мотнул головой в сторону воды, где волны бились о причал с глухим шлепком.
– Водянки-то не врут. К полудню ветрило подымется.
Он взвалил на плечи сети, тяжелые от свинцовых грузил. На локтях рваной сермяги болтались заплаты Агафоклея штопала их конопляной ниткой, ругая: «Носится, как чумазый водяной,что локти лопаются!».
– Слухай, – жена вдруг придержала его за рукав, понизив голос.
– Сказывают, рыбинские вчерась у монастыря шастали. Инженер с циркулем…
– Цыц! – Любослав дернул плечом, будто стряхивая муху.
– Наше дело сети да улов. А там пусть хоть черти пляшут.
Но сам украдкой глянул на восток, где за лесом белели купола Афанасьевского монастыря. Оттуда, с низовья, ветер принес запах горелой смолы это монахини крышу латали.
Лодка скрипнула, отчаливая от берега. Любослав греб, прислушиваясь к шелесту в ушах то ли кровь стучит, то ли Водянки старые песни тянут. Еще дед сказывал: «Когда Волга шепчет на рассвете рыба пойдет косяком». К полудню, как и предрекали духи, небо затянуло свинцом. Любослав, снимая сети, услышал странный звон будто где-то далеко били в колокол. Обернулся: над монастырем кружились грачи, черные, как клочья гари.
– Чай, Синклитикия опять трещину в бронзе ищет. – пробормотал он, вытирая пот со лба. Рукава рубахи прилипли к жилистым рукам.
Домой вернулся с пустыми сетями. Только на дне лодки лежал мутный камешек, похожий на слезу.
– Бестолочь! – Агафоклея швырнула в печь глиняный горшок с картофельными очистками.
– Или Водянки обманули, или…
– Или земля заболела, – перебил Любослав, разглядывая камень. На срезе виднелись черточки, будто царапины от лап чайки. – Чую, Агафка… Чую, неспроста вода теплая. Как парное молоко.
Она замолчала, сгребя в горсть крошки со стола. За окном завыл ветер, и старый ивняк заскрипел корнями, будто пытался вырваться из земли.
Глава 2. Сказание о Белой Гривне
Молога, май 1935 года.
Дом Евтропия стоял на отшибе, у самого края березовой рощи, где земля проваливалась в овраг, поросший крапивой. Стены, сложенные из вековых бревен, потемнели от времени, и будто вросли в почву корнями. Сквозь щели в ставнях пробивался солнечный луч, ложась на стол, заваленный пожелтевшими листами. Учитель сидел, сгорбившись над пергаментом, в очках с толстыми стеклами, что делали его глаза похожими на две лужицы . Седые волосы, заплетенные в косу по старинному обычаю, лежали на спине, как седой шлейф. На нем был коричневый кафтан с заплатами на локтях ткань выцвела до цвета осенней листвы.
– Устинья, ты ль? – не отрываясь от строк, спросил он, услышав скрип половицы. Девушка, прижав к груди лукошко с брусникой, замерла у порога. Ее русые волосы, заплетенные в две косы, пахли дымом от печи, где сушились рыбацкие сети.
– Мамка прислала достала из погреба, – она поставила лукошко на лавку, смахнув со лба прядь. – Говорит, вам, Евтропий Семеныч, витаминов не хватает… глаза-то поберечь.
Учитель снял очки, протер их подолом рубахи. Его лицо, изрезанное морщинами, как кора старой ивы, смягчилось:
– Спасибо, дитятко. Садись, коль не боишься тут только пыль да моль вековая.
Устинья присела на край стула, разглядывая карту на стене. Чернильные линии обозначали речные протоки, а у монастыря кто-то нарисовал красный крест.
– Это про Феозву? – ткнула она пальцем в метку. —Слышала, бабки у колодца шепчутся: мол, святая вода у монастыря от ее слез.
Евтропий хмыкнул, доставая из-под стопки бумаг деревянный ларец:
– Не только что святая , ну и горькая к тому же. Слушай… – Он открыл крышку, откуда пахнуло прелью и ладаном. Внутри лежал свиток, обвязанный лентой. – Вот запись 1693 года. Монах-скриптор