Людвиг Кондратович (Вл. Сырокомля). Николай АксаковЧитать онлайн книгу.
ожниками, свободному творчеству которыхъ она, по временамъ, можетъ открывать новые пути, постановлять новыя задачи, но для котораго никогда никакая наука не можетъ издавать обязательныхъ законовъ, – стѣснять область возможныхъ для него задачъ.
Счастлива участь критика, когда приходится встрѣчаться ему съ новыми, свѣжими оттѣнками чувства, новыми, не только не избитыми, но и невѣдомыми еще образами, самобытнымъ и оригинальнымъ строемъ воображенія, новыми, смѣлыми, яркими красками, когда творческій духъ художника обогощаетъ и расширяетъ собственную его душу, вноситъ въ художественный міръ, задатки дальнѣйшаго творчества.
Но, въ особенности плодотворно и особенно сильно совершается обогащеніе и тогда, когда воспріимчивый и подготовленный взоръ критика не только встрѣчаетъ рѣдкія, во всякомъ случаѣ, «новшества» поэта – индивидуума, а проникаетъ въ художественную оригинальность творчества цѣлаго народа. Въ этомъ случаѣ цѣлый уже строй новыхъ типовъ, новыхъ образовъ, новыхъ красокъ чувствъ врывается въ его душу, обогащаетъ и расширяетъ художественный его горизонтъ. «Трудъ будетъ нашъ, – а жатва всемірная», – сказалъ А. С. Хомяковъ, о долго ожидавшейся, картинѣ Иванова, – и это снова вполнѣ примѣнимо ко всякому, по истинѣ художественному, произведенію, – и всѣ народы могутъ быть участниками этой всемірно-эстетической жатвы. Въ этой общей жатвѣ проявляется одна изъ сторонъ истиннаго сближенія народностей. Въ области искусства народы сходятся всего ближе и всего непосредственнѣе, смотрятъ другъ на друга лицомъ къ лицу, потому что въ области искусства, и, преимущественно, поэзіи, выражаются не международныя условныя, сдѣланныя отношенія, а отношенія народа къ самому себѣ, такъ какъ искусство служитъ всегда выраженіемъ самыхъ глубокихъ, самыхъ искреннихъ и непосредственныхъ чувствъ и убѣжденій.
Но въ своемъ стремленіи достигнуть космополитической общечеловѣчности, дѣйствительно ли собираемъ мы жатву свою на общечеловѣческой нивѣ? Порываясь стать на общеевропейскій уровень, на общеевропейскую точку зрѣнія, толкуя объ общеевропейскомъ сознаніи, дѣйствительно всю ли, по крайней мѣрѣ, Европу, дѣлаемъ мы нивой для своей жатвы, при посредствѣ которой строимъ мы свое понятіе объ европеизмѣ? Не стараемся ли мы, совершенно наоборотъ, только наложить на себя личину издавна установившагося племеннаго аристократизма, подчиниться міросозерцанію, выработанному духомъ и потребностями нѣкоторыхъ только, упорно выдвигающихся на горизонтѣ исторіографіи, племенъ, «три языка только мняще, прочимъ же всѣмъ племенамъ и народамъ слѣпымъ веляще быти и глухимъ» по классическому выраженію Кирилла – первоучителя славянскаго. Наше понятіе о человѣчествѣ, европеизмѣ представляется, такимъ образомъ, понятіемъ отвлеченнымъ, теоретическимъ, и, какъ таковое, оно навязывается цѣлому міру, стѣсняя свободную жизнь и самостоятельное развитіе каждой народной индивидуальности. Мы не имѣемъ, конечно, никакого предубѣжденія противъ отвлеченныхъ теоретическихъ понятій, но они теряютъ истинный смыслъ свой и значеній, когда выставляются въ видѣ видѣ нѣсколькихъ примѣровъ, которымъ возможно только подражаніе. А теоретическій характеръ нашихъ ссылокъ на авторитетность общеевропеизма совершенно очевиденъ. Прежде всего, изъ понятія о человѣкѣ вообще и понятія о человѣкѣ европейскомъ мы заботливо и тщательно исключаемъ самихъ себя и всѣ то, что мы сами вносимъ и можемъ вносить въ это общее, родовое понятіе и нарушаемъ, такимъ образомъ, одно изъ существеннѣйшихъ условій логики. Мы получаемъ въ слѣдствіе того ужъ не понятіе о человѣчествѣ и не понятіе объ Европѣ, а понятіе о «человѣчествѣ минусъ мы сами», о Европѣ, за вычетомъ насъ самихъ». Въ ущербъ логикѣ мы колѣчимъ высокія и величественныя понятія выводами узкой, отрывочной теоріи, силимся стеснить свободно-развивающуюся, богатую жизнь, совершенно позабывая, что самыя понятія, самыя теоріи, растутъ и обогащаются сообразно съ возрастающею массою индивидуальныхъ требованій, которыя предъявляетъ имъ всегда индивидуально слагающаяся жизнь[1].
Міръ иберійскаго племени, богатая литература скандинавскихъ народовъ забываются нами точно такъ же, какъ и собственное наше богатство, и, стремясь отъ самихъ себя и собственнаго своего опредѣленія, мы не получаемъ и соотвѣтственнаго вознагражденія, совершая ущербъ самому себѣ. Только въ угоду искусственно-священному, отвлеченному понятію. Съ понятіемъ о человѣчествѣ и европейзмѣ совершается тоже самое, что и съ хваленымъ духомъ времени, о которомъ давно уже сказалъ Гете, что онъ ссть
Vieleicht der Herren eigner Oeist
In dem die Zeiten sich abspiegeln, —
духъ самихъ писателей, въ которомъ времена только отражаются.
И такъ, отказываясь отъ собственной своей индивидуальности, мы не только нарушаемъ самое понятіе объ общемъ, но и не дѣлаемся даже причастниками этого условнаго общаго, а, просто на просто принимаемъ на себя личину чужой индивидуальности. Отказъ отъ индивидуальнаго строя собственной своей народности, есть преступленіе противъ человѣчности – crime de lèse – humanité!
Но, въ особенности, грѣшны мы въ этомъ отношеніи, передъ наиболѣе близкими, родственными намъ, племенами славянскими. Мы всѣ въ свое время воспитывались на Гете и Шиллерѣ, на Шекспирѣ и Байронѣ, на герояхъ
Мы вовсе, однако, не намѣреваемся отрицать, что многія изъ такъ называемыхъ европейскихъ понятій, – научныхъ, бытовыхъ и государственныхъ, представляютъ сами до себѣ, совершенно обязательную силу, и принятіе ихъ отнюдь не нарушаетъ самостоятельности народнаго духа, разумѣется, смотря по тому, какъ совершается самое это принятіе. Но общность, и потому, и обязательность понятій этихъ вытекаетъ вовсе не изъ европейской ихъ распространенности и европейскаго происхожденія, а изъ отвлеченно-разумной ихъ оцѣнки, которая одна можетъ дѣлать ихъ общими и обязательными. Гдѣ разумъ вступаетъ въ полныя свои права, тамъ уже не можетъ быть рѣчи обѣ авторитетахъ, – все равно, будетъ ли такимъ авторитетомъ индивидуумъ, народъ или искусственно составленное понятіе объ европеизмѣ и человѣчествѣ. Гдѣ дѣйствуетъ разумъ, тамъ общность является сама собой, и нѣтъ необходимости стѣснять просторъ его подчиненіемъ какому бы то ни было авторитету, для того, чтобы не нарушалось единство. Единство окажется само собою, окажется свободно, но стѣсненіе авторитетами, какъ бы высоки сами по себѣ они ни были, или рамками, какъ бы широки не были эти рамки, мертвитъ и уничтожатъ свободную дѣятельность человѣка точно такъ же, какъ и народа. Ссылка на европеизмъ, какъ на эмпирическое указаніе, эмпирическое данное, то же самое, что ссылка на Аристотеля во времена схоластики, – схоластическое «jurare ad verba magistri» – тѣснящее и уничтожающее всякую свободную мысль. Несвободной же мысли быть, разумѣется, не можетъ; она была бы логической нелѣпостью.