День Добрых Дел: история и ее предыстории. Сергей ОксанинЧитать онлайн книгу.
– сначала развалился на куски хлеб, потом масло размазалось как-то само собой, и на тарелку, с широкого лезвия ножа, соскочил ломоть ветчины. Синтия взяла тарелку и отвернулась от кухонного стола. На овальном столе посреди столовой уже дымились две чашки кофе. Когда я успела его сварить? Сейчас он войдет, мне придется посмотреть в его глаза, нет, он их спрячет, а чего уже прятать?
Вчера, за ужином, состоялся серьезный семейный разговор. Они дождались, пока Сандра уйдет к себе и – начали. Нет, папа не кричал, он уже давно стал на многое смотреть более спокойно, чем раньше, но его короткие реплики буквально выворачивали Давида наизнанку, так, что Синтии было больно смотреть на мужа, я не буду тебе ничего говорить про честь семьи, ты и так все понимаешь, но как ты мог такое проглядеть, ты, такой опытный и ответственный человек, гордость нашего городка. Давид что-то мямлил, про загруженность, про излишнюю доверчивость, но и папа, и дочь чувствовали, что здесь что-то не так, не мог так просто Давид, бессменный мэр последних лет, проглядеть ошибки в расчетах сметы дорожных работ, нет, дорогой зятек, не ошибки, а во-ров-ство, твоего же протеже, еще скажут, что и ты в доле, вы же знаете, что этого не может быть, я-то знаю, но поверит ли тебе прокурор, когда все это выплывет наружу, при этом отец почему-то посмотрел не на Давида, а на Синтию. Та съежилась под взглядом заросших бровями светлых, холодных глаз, машинально подумалось, папа, прости, я давно не приводила твои брови в порядок, а Давид дрожащей рукой стал наполнять бокал, вино выплеснулось на скатерть, вот также опрокинешь чернильницу в прокуратуре, папа уже много лет не посещал присутственные места и просто не знал, что чернильниц там давно нет, как тебе тогда поверят?, ладно, я сам завтра им позвоню, думаю, что мы сможем уладить вопрос, но твой говнюк-помощник должен вернуть деньги, как? – не знаю. Да, – отец взял свою салфетку, вытер стол и сам наполнил свой бокал, пригубил, покачал головой, все-таки такое столовое, гренаш, кариньян и шираз, много вкуснее, – и на следующий год – никаких выборов. Ты – прекрасный инженер, по крайней мере, был таким, надеюсь и остался, найдешь себе работу в городе. Не найдешь здесь – поедешь к авиастроителям. Или к атомщикам. Домой будешь приезжать на выходные. А Синтия побудет со мной, правда, доченька?
Синтии ничего не оставалось, как кивнуть головой. Хотя Морис пока ничего не рассказывал в деталях, но по его телефонным разговорам, по этой срочной поездке в столицу на переговоры с самим Кусто, они уже давно поняли, что Морис куда-то собирается. Поэтому на брата рассчитывать в присмотре за отцом было нельзя.
После смерти жены, папа разрешил упокоить ее в их семейном склепе, Морис уволился из армии, вернулся домой и открыл здесь школу аквалангистов. Он стал очень замкнутым, полюбил пешие прогулки и каждый свободный день наведывался на кладбище. Его гнедой, подарок отца, медленно старел в конюшне, Морис изредка выводил его в поле, но – не седлал. Валет, друг его детства, заслуживший такое высокопарное прозвище за свою верность Морису, пытавшийся после войны даже заигрывать с Синтией, однажды далеко не скромно, та надолго запомнила запах дешевого табака и жар руки, шарившей по платью скромной старшеклассницы, так и не устроивший толком свою жизнь, осевший на окраине городка в маленьком туристическом ранчо, где катал отдыхающих на доживавших свой век лошадях, Валет, изредка навещавший друга, уже несколько раз предлагал брату отдать ему гнедого, но Морис все медлил, или не мог решиться, а, может, просто боялся очередной потери близкого ему существа. Два дня назад он спешно уехал в столицу, должен был вернуться на сорокалетие сестры, то есть на-завтра, и Синтии стало немного легче от мысли, что Мориса сейчас нет за столом, и ей не надо краснеть за Давида еще и перед братом.
Но это завтра еще должно было наступить, и теперь уже оно не могло наступить просто так. Будущую именинницу ждал еще один – главный – подарок. Папа ушел к себе, Давид вышел на веранду выкурить свою сигару, а Синтия принялась за посуду. После смерти мамы отец рассчитал всю прислугу, взвалив заботы об огромном доме на плечи дочери. Правда, на мытье окон и уход за садом папа, скрипя зубами, не могу теперь я видеть чужих людей, согласился приглашать посторонних, но на то время, когда мойщики окон или садовник хозяйничали в доме и в оранжереях, он запирался в своем кабинете, и сыну, взявшему на себя стрижку газона, оставалось только подбирать окурки сигар, разбросанные на поляне под окном отцовского убежища, окно которого – единственное – Синтии приходилось мыть самой. Тогда вода в тазу быстро бурела от осадков табачного дыма, плотно покрывавших полупрозрачные стекла, за которыми угадывалась, отец не любил шторы, фигура, размахивающая руками в такт неслышимых в саду симфоний. Но руки Синтии, что было удивительно, не портились от воды, она не надевала перчаток, но все равно кожа оставалось гладкой. Поэтому и сейчас она быстро вымыла посуду, как в столовую вошел муж.
– Дорогая, послушай, – Давид присел на край стола, – я – не все тебе рассказал.
Синтия ощутила поток холодного воздуха, скользнувшего по полу столовой из-под оставшейся полуоткрытой двери на веранду. Чувствуя, что сейчас произойдет что-то ужасное, она отвернулась от мужа к кухонному столу и начала переставлять коробочки со специями –