Ленинский проспект. Артур ДоляЧитать онлайн книгу.
крысиный хвост, мышиный хвостик, комариный писк. Грязную занавеску (серое чудовище в недавнем прошлом) сдвинули в угол окна, к самому горизонту, чтобы ничто не мешало окну сиять. Я выглянул из укрытия, прищурился, задрав голову вверх, – наше сиятельство! Больно смотреть; никакого тебе отраженья в окне.
И тот, кто смотрит в небо, и тот, кто смотрит в себя, – никакого тебе отраженья!
Оглянись после этого по сторонам – сияющая тьма… потом фиолетовое свеченье. Потом: один, два, три, четыре, пять силуэтов. На остановке осталось пять человек. Появилось пространство для лица. Проступили лица, не страшные, людские, без всяких гримас. Каждому можно было стать другом, братом, врагом; каждое могло пылиться в семейном альбоме, могло присниться, могло преследовать по ночам. С любым из них можно было оказаться в одной упряжке и бежать до могилы. Лицо могло стать лицом года, лицом, не имеющим права проживания на территории Москвы и Московской области, представительским лицом солидной торговой фирмы. Мы поздравляем не только вас – в вашем лице мы поздравляем всех жителей России! Сияющая тьма способна улыбнуться любым лицом. Вот они, пять лиц, включая лицо кавказской национальности, на автобусной остановке. Ни одно из них я больше никогда не увижу: они действительно ждут сто одиннадцатый экспресс или восемьдесят четвертый троллейбус. Пусть их!
Я вышел из-под навеса.
Фа-диез
Каждый день имеет свою ноту (♪), – от нее строят трезвучия, доминантсептаккорды, от нее идут гаммы, а я, не имея слуха, принимаю их за мелодии (♫), – сегодня меня преследуют старики; все те, кто напевает (напевал полвека назад) Утесова, для кого классическая музыка заканчивается Шостаковичем. Они цепляются за жизнь, которой нет.
Старушка впилась клещами, – стояла на самом краю бордюра, дюймовочкой, не зная, как перейти проспект, – а тут я:
– Вам помочь?
Старушка вцепилась в мою руку, как смерть:
– Помоги мне, сынок!
Не вырваться… бочком, бочком, – мы двигались между машинами, отражались на их блестящих капотах, омытых прошедшим ливнем, и лобовых стеклах (наши головы то удлинялись, то расплющивались), протискивались между бамперами. Мне приходилось подстраиваться под ее утиный шаг, – полная зависимость ведущего от ведомого. Она дирижировала мной: раз-два-три, раз-два-три, – размер ¾; притом, что музыки я не слышал. Только работа двигателей на холостом ходу, пыхтенье старушки, бессмысленное сжигание бензина. На третьей разделительной полосе она сделала паузу на четыре такта, застыв перед «ГАЗ-24» белого цвета, как перед пюпитром, но хватку не ослабила. Под мышкой, там, где Вергилий, зачесалось.
– Фа-диез – фа-диез, – посигналил, из затакта, водитель двадцатьчетверки. Я вздрогнул от неожиданности. Мерзкая нота. Полное отсутствие слуха со стороны автолюбителя. Развернулся во гневе, – увидев за лобовым стеклом рожу, отупевшую в бесконечной пробке, готовую на смертоубийство, – поборол минутную слабость/допустил слабость: хоть какой-то звук!
– Бабушка, в вашем возрасте надо пользоваться подземными переходами. – Не имея возможности почесаться, кляну себя, на чем свет стоит.
Мы