Врачи, пациенты, читатели. Патографические тексты русской культуры. Константин Анатольевич БогдановЧитать онлайн книгу.
отличие от античной медицины, допускавшей анатомирование в силу самодостаточной ценности научного эксперимента [Edelstein 1932: 100–156; Garland 1995], медицина христианской Европы привычно объясняла анатомические исследования теологическими декларациями. Андреас Везалий, заложивший своими исследованиями основы современной медицинской анатомии, оговаривает необходимость своих занятий тем, что анатомические вскрытия позволяют уразуметь совершенство Божественного замысла, воплотившегося в человеке. «Различные исследования тела, о гармонии которого мы постоянно возвещаем и которое самому человеку совершенно неизвестно, пишутся нами, чтобы рассмотреть по божественному вдохновению соединения не органов, а соединения неизмеримых деяний Творца, назначению которых мы удивляемся» [Везалий 1974: 22]. Доводы в пользу того, что анатомия иллюстративна к божественной гармонии, обнаруживаются в Библии (например, в стихах Псалмопевца (138: 13–14) к Господу: «Ибо ты устроил внутренности мои и соткал меня во чреве матери моей. Славлю Тебя, потому что я дивно устроен») и высказываются не только учеными, но и художниками (многие из которых, начиная с эпохи Возрождения, интересовались и занимались практической анатомией наряду с учеными-медиками [Sirasi 1997; Wolf-Heidegger, Cetto 1967; Rupp 1990: 263–287]).
Теологические доводы в защиту анатомических исследований подкрепляются нравоучительными аргументами. Начиная с XVI в. искусство врачевания (ars medica) и анатомия особенно видятся отраслями нравственной философии, дающей ключ к пониманию физиологических, но также и моральных особенностей человеческой природы. В напоминание слов апостола Павла, призывавшего паству помнить не только о душе, но и о теле, ученые-медики пропагандируют анатомию в качестве необходимого условия самосовершенствования. Знание телесной организации дает знание о несогласии в движениях ума и сердца, разума и чувств, открывая путь к добродетели самообладания. Анатомический интерес к телу оправдывается при этом опять же теологически. «Если мы оказываем честь какой-нибудь вещи, – рассуждает Яков Милих, врач и близкий друг Филиппа Меланхтона, в своем сочинении об ars medica, – то тем самым мы признаем, что она содержит божественное благо, ибо, как говорит Аристотель, достойное чести, τιµάω есть нечто божественное»[62].
Схоластическая дидактика анатомических исследований остается в этом смысле неизменной до конца XVIII в.[63], но ее эвристический контекст постепенно меняется уже ко времени Петра. Наряду со свидетельствами, призванными продемонстрировать внешнюю и внутреннюю гармонию человеческого тела, медицина всегда так или иначе имела дело со случаями врожденных и приобретенных уродств – деформациями суставов и костей после переломов, разросшимися опухолями и кистами и иными случаями, потребовавшими в конечном счете каких-то иных объяснений, нежели привычных утверждений о «безошибочности» антропологического замысла. Наглядность телесных девиаций была сильным аргументом в переносе научного внимания с «само собой разумеющегося» и повторяющегося к чрезвычайному
Цит. по: [Фейербах 1995: 372].
См., напр.: [О познании Творца по анатомии 1760: 471–478].