Врачи, пациенты, читатели. Патографические тексты русской культуры. Константин Анатольевич БогдановЧитать онлайн книгу.
Уэ убежден, что, не будь у трупа перерезаны вены на шее и сломан позвоночник, преступник был бы возвращен к жизни[260].
Использование электричества в экспериментах, подобных опытам Уэ (очередным напоминанием о них стала изданная в 1834 г. в Париже обширная монография Альдини [Aldini 1834]), закрепляет за метафорами гальванизма специфически «кладбищенские» и вместе с тем «реанимационные» ассоциации. Тело, по которому пропущено электричество, кажется одновременно живым и мертвым. Действие гальванизма превращает его в нечто лиминальное – уже не мертвое, но еще и не ожившее, в труп, противящийся смерти и разложению[261]. Для русского читателя портретом, построенным на таких ассоциациях, может служить описание старухи в «Пиковой даме» А. С. Пушкина (1833) – описание, кажущееся тем более знаковым, что оно предшествует описанию конца ее затянувшегося умирания: «Графиня сидела вся желтая, шевеля отвислыми губами, качаясь направо и налево. В мутных глазах ее изображалось совершенное отсутствие мысли; смотря на нее, можно было подумать, что качание страшной старухи происходило не от ее воли, но по действию скрытого гальванизма» [Пушкин 1948: 240][262]. Схожее с пушкинским упоминание о гальванизме находим у И. Лажечникова в эпилоге «Ледяного дома» (1835): здесь полумертвую и парализованную старуху-цыганку «будто гальванической силой приподняло» при взгляде на ребенка, в котором она узнает сына казненного князя Артемия Волынского [Лажечников 1979: 359][263].
«Мода на гальванизм» выразится и в области собственно литературной метафорики, а именно в «обновлении» образной аналогии между человеком и лягушкой. В европейской литературе история этого сравнения восходит к поэме неизвестного греческого автора первой четверти V в. до н. э. «Война мышей и лягушек» («Батрахомиомахия»), пародирующей «Илиаду» и приписывавшейся длительное время Гомеру. В фольклоре – к истокам мифологических нарративов о превращениях лягушки в человека, а человека – в лягушку (например, сказки о царевне-лягушке). Гальванические эксперименты сделали, однако, очевидным для современников не просто сравнение, но семантическое взаимоуподобление человека и животного[264]. Фольклорная репутация образа лягушки привычно ассоциирует ее с отвратительным и «античеловеческим» – хтоническим или сатанинским – миром, символизирующим нечто, что является для человека опасным и враждебным (см., в частности, привычные для традиционной русской культуры представления о том, что лягушки живут в бесноватых, в них превращаются колдуны и ведьмы и т. д. [Новичкова 1995: 355–357; Ryan 1999: 73])[265]. «He повезло» лягушке и в медицинской терминологии, обозначившей словами «жаба» и «ангина» (транслитерации лат. слова с тем же значением) воспалительные болезни кожи и горла. Использование лягушек в гальванических экспериментах внесло в этот контекст ощутимый диссонанс. Теперь выяснилось, что как лягушки могут репрезентировать и в определенном (патолого-анатомическом)
Цит. по:
Заметим попутно, что вопреки распространенному убеждению гальванизация не препятствует, но, напротив, способствует разложению тканей – обстоятельство, заставившее в конечном счете отказаться от широкого использования гальванизма в практике врачевания (в начале XIX в. сфера терапевтического применения гальванизма простирается от расстройств слуха и мышечных болей до паралича и сумасшествия): [Pfeiffer 1985: 38–40].
См. интерпретацию этого эпизода М. П. Алексеевым в статье «Пушкин и наука его времени» [Алексеев 1972: 95–99]. По Алексееву, в пушкинском упоминании гальванизма и вообще в описании предсмертной сцены в спальне графини «нет никакой таинственности, никаких намеков на французскую „неистовую словесность“: Германн не мог быть в ней начитан» [Алексеев 1972: 99]. Ссылка на (не)читающего Германна здесь особенно замечательна, – важно, однако, не то, что читал Германн, а что читал Пушкин и его современники. Тема «таинственных» экспериментов с «гальванизацией» покойников была, однако, привычной именно для произведений «неистового романтизма» (см. ее, в частности, в «бестселлере» 1830-х гг. – романе Ж. Жанена «Мертвый осел и обезглавленная женщина»: русский перевод: [Жанен 1831: 80]), становящихся популярными как раз ко времени появления «Пиковой дамы» (см.: [Виноградов 1929: 162–205]).
См. пример аналогичного сравнения у Гюго: «Старик выпрямился в кресле, мертвенно-бледный, похожий на труп, поднявшийся под действием гальванического тока» (Отверженные. Гл. 7).
Показательно появление работ о гальванизме, даже по названию «телесно» уравнивавших человека и животного, – см., напр.: Galvanische und elektrische Versuche an Menschen- und Thierkorpern. Frankfurt a. Main, 1804. О (пред)истории анатомо-физиологических опытов на лягушках, подразумевающих их уподобление человеку, см.: [Lindeboom 1975: 279 ff].
Схожие представления известны и в европейском фольклоре: [Bächtold-Stäubli 1930/1931: 127–136].