Суринам. Олег РадзинскийЧитать онлайн книгу.
здили ту зиму, был вовсе не отель, а дешевый мотель; им владела толстая индианка. Мотель был недалеко от дома его женщины, но об этом оба старались не думать.
Когда они приехали первый раз – шел дождь, и небо пыталось сесть на деревья пониже.
Илья заполнил регистрационные формы на мистера и миссис Джоунз. Номер машины он также записал неправильно, но не потому, что хотел обмануть, а просто не помнил. Выходить же под дождь и смотреть было глупо. “Впрочем, – решил тогда Илья, – у мистера и миссис Джоунз мог быть именно такой номер”. Он был прав: от мистера и миссис Джоунз можно было ожидать чего угодно.
С той поры они обжили все комнаты в мотеле – все девять. Их любимой стала шестая. От других она не отличалась ничем, кроме номера.
Комнаты были обшиты сосновыми досками, и это, как все деревянное, напоминало Россию. Окна, выходившие на дорогу, были закрыты тяжелыми шторами, и потому темнота наступала, как только закроешь дверь. Темнота казалась коричневатой из-за досок и раздвигала стены в невидимый простор.
В комнате всегда стояла ночь, и это было важно: других ночей у них не было. Все их ночи случались днем, раз в неделю, и длились четыре часа оплаченного гостиничного времени. Short-rest stay – это было название их любви. Это было название светившейся деревом темноты и скользящих по телу губ. А мимо – по дороге на Филадельфию – спешили машины, проникая в их украденную сосновую ночь шелестом шин и общим безразличием дня.
Перед тем как расстаться – до следующей недели, – женщина плакала. Потом она уходила в ванную и долго, старательно красилась. Илья молчал и ждал, пока они выйдут из номера, оставив позади свою любовь, шепот незначащих слов и память тел о недавней близости. Ключ они клали на телевизор: за номер Илья платил заранее.
Прощание на станции было коротким: их могли увидеть ее знакомые. Илья садился в электричку и ехал обратно в Нью-Йорк, в другую жизнь – домой. А женщина возвращалась в свою жизнь, где ему не было места.
И снова начинало тянуться их параллельное существование – до следующей недели. В этой, отдельной от нее жизни, были другие женщины, появлявшиеся на ночь, на две, редко дольше. Илья говорил им те же слова, что и ей, только по-английски.
Однажды – еще до того четверга – Илья рассказал Антону о странной несвязности, отдельности своих существований: словно он живет много жизней за много разных людей. Некоторые жизни жились линейно, одна за другой, но такие разные, такие не имеющие отношения друг к другу, что порой Илье не верилось, будто это происходит с ним одним. Другие жизни жились параллельно, словно в смежных пространствах, и он переходил из одной реальности в другую, сосуществуя в разных своих проживаниях. Антон, живший связно и последовательно, логично живший, советовал Илье подумать, для чего это дано.
– Все – урок, – говорил Антон; это был период его увлечения каббалой. – События важны не сами по себе, а для осознания урока: что нам пытаются сказать, чему научить.
Отец Антона был известный гурджиевец, еще с Москвы. По четвергам в их квартире в Граммерси Парк собиралась двуязычная эзотерически настроенная толпа, и люди яростно спорили о давно ненужных вещах.
Антон – младший сын – сидел молча и слушал. Семья не считала Антона умным ребенком. Умным, гениальным даже, слыл его брат, которого Илья никогда не видел. Антон в семье считался красивым, и им был.
Про брата в их доме не говорили, и Илья узнал о нем не сразу. Как-то Антон сказал, что последние три года они жили в одной комнате и молчали. Брат перестал разговаривать, не отвечал, когда к нему обращались, и Антон прекратил попытки пробиться в это отдельное существование; он тоже замолчал. Больше всего, сказал Антон, ему хотелось знать, молчат они об одном и том же или о разных вещах.
Потом брат ушел.
Родители пытались его отыскать, но постепенно смирились с его отсутствием, как Антон когда-то смирился с тишиной в делимом ими пространстве. Позже выяснилось, что брат уехал; куда, не знал никто. В никуда.
– И что, он так ничего и не сказал за три года? – не мог поверить Илья. – Ни слова?
– Ни слова, – подтверждал Антон. – По крайней мере, со мной. Последний год он даже из квартиры не выходил. Сначала читал, а потом и читать перестал. Лежал и молчал. Ел раз в сутки, ночью, когда все спали. Я сначала подсматривал, а потом перестал: ну ест и ест.
Илья любил представлять этого брата: как тот лежал целыми днями и думал о тайных вещах.
Как ждал, когда все уйдут из дома смешиваться с новым ритмом вещей, вдыхать влажный воздух неродины и совершаться, реализовываться в чужой повседневности.
“Что он узнал такое, что сделало слова ненужными, нежелательными, дало возможность от всего отказаться?” – хотел понять Илья. Он видел это знание как темную вязкую живую массу внутри брата – тот был без имени, абстрактная отдельность от мира, что требует все назвать.
Илья вспомнил, как в Лефортовской тюрьме он однажды делил камеру с таким молчуном. Там еще была третья шконка – напротив