Христианство (сборник). Клайв Стейплз ЛьюисЧитать онлайн книгу.
нечестивый род. Тем самым, если самоубийство лучше всего выражает самую суть стоицизма, а битва – суть воинственности, высшим выражением христианства остается мученичество. Христос перешел на Голгофе все мыслимые пределы добровольно принятой смерти, ибо у Него не только не было естественных подмог, но и Сам Отец Его оставил, а Он не перестал Его слушаться.
Эту истину о смерти знают не одни христиане. Сама природа начертала ее на полотнище мира, где непрестанно умирают зерна и родится колос. Наверное, у природы и научились ей люди, когда приносили в жертву людей или животных, столетиями утверждая, что «без пролития крови не бывает прощения» (Евр. 9:22), а позже в мистериях изображали духовную смерть и воскресение. Индус, умерщвляющий тело на ложе, утыканном гвоздями, преподает нам ту же истину, и греческий мудрец Сократ говорит нам, что мудрая жизнь – упражнение в смерти[24]. Тонкий чувствами и благородный язычник прошлого века Джон Китс пишет о том, как его боги «умирают в жизнь»[25], и Хаксли призывает нас к отречению. Словом, отбросив христианство, мы не спасемся от этого взгляда. Эта весть открывалась человеку всюду, где он жаждал истины, и до нее доходила пытливая мудрость. Христианство отличается лишь тем, что облегчает такой взгляд, дает силу его власти, возвещая, что дело уже начато и твердая рука ведет нашу руку, когда мы выводим страшные буквы. Кроме того, в отличие от других учений оно требует не полной смерти, а исправления, перемены. Христианин совсем не обязан пройти через высшую муку. Исповедники спасаются, как и мученики, а многие несомненно святые люди знают спокойную и радостную старость. Ученики Христовы по-разному воспроизводят Его жертву – от злейших мук до той победы над собой, которую с виду не отличишь от разумной умеренности. Я не знаю, как идет выбор; но удивляет меня не то, что хорошие и набожные люди терпят беды, а то, что не все они их терпят. Сам Спаситель объяснял спасение богатых только всемогуществом Божиим (Мк. 10:27).
Доводы, оправдывающие страдание, вызывают неприязнь к автору. Всякому хочется узнать, как же ведет себя он сам, когда страдает, а не пишет. Обо мне вы можете не гадать, я сам скажу вам: я трус. Когда я думаю о тревоге, снедающей, как пламя, и о сухой пустыне одиночества, о гнусной каждодневной нищете, о тупой боли, закрывающей от нас мир, и о боли тошнотворно острой, мне так страшно, что я бы от них застраховался, если бы знал, как это сделать. Но при чем тут мои чувства? Вы их и так знаете, ведь они и ваши. Я просто хочу показать, что в старой мысли о спасении через муку[26] что-то есть, а не доказать, что это приятно.
Размышляя об этом, надо помнить о двух вещах. Во-первых, боль – только центр системы, в которую входят еще страх и сострадание. Даже если она сама не имела духовной ценности, ценно уже и то, что кто-то кого-то пожалел и кто-то чего-то испугался. Надеюсь, вам ясно, что страх и сострадание способствуют послушанию и милости. Все мы помним, как простая жалость помогала любить неприятных нам людей – то есть
Платон. Федон, 81 а (ср. 64 а).
Гиперион, III, 130.
Евр. 2:10.