Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины. Владимир ПорудоминскийЧитать онлайн книгу.
барин, граф, высокого роста, брюнет и не такой большеголовый…
Он чем-то потрясен, расстроен – в голосе его звучит трагическая нота, а из-под густых грозных бровей светятся фосфорическим блеском глаза строгого покаяния.
Мы сели к моему дубовому столу, и, казалось, он продолжал только развивать давно начатую им проповедь о вопиющем равнодушии нашем ко всем ужасам жизни… – мы потеряли совесть в нашей несправедливости к окружающим нас меньшим братьям, так бессовестно нами порабощенным, и постоянно угнетаем их.
И чем больше он говорил, тем сильнее волновался и отпивал стаканом воду из графина.
На столе уже горела лампа, мрачное и таинственное предвестие дрожало в воздухе. Казалось, мы накануне Страшного суда… Было и ново и жутко…»
На восьмом десятке тяжелая (самой тяжелая в его жизни) болезнь 1901–1902 годов, внешне сильно его согнет, состарит, – это в первый момент удивляет многих, кто знакомится с ним в его позднем возрасте.
«Вместо громадного маститого старца, вроде микеланджеловского Моисея, я увидел среднего роста старика, осторожного и точного в движениях. Помню его утомленный, старческий тонкий голос. И вообще он производил впечатление очень старого и больного человека…» – рассказывает Куприн, встретивший Толстого тотчас по выздоровлении, в Крыму, на палубе парохода.
Но проходит несколько минут, Лев Николаевич отправляется пройтись по судну, туда, где ютится не имеющая места в каютах беднота, и перед взором удивленного Куприна вместо осторожного старичка совсем иной образ:
«Он шел как истинный царь, который знает, что ему нельзя не дать дороги. В эту минуту я вспомнил отрывок церковной песни: “Се бо идет царь славы”… И я понял с изумительной наглядностью, что единственная форма власти, допустимая для человека, – это власть творческого гения…»
В воспоминаниях о последних годах жизни Толстого определение «большой» нередко сменяется на удивленное – в первую минуту – «маленький»; но только – в первую минуту и затем только, чтобы с несравнимо большим удивлением открыть тут же, какая огромность мира живет, действует в этом маленьком стариковском теле.
И об этом хорошо написано у Василия Васильевича Розанова, чутко схватывавшего эту как бы лепящую внешнее внутреннюю сущность. Первое обескураживающее впечатление: «Но почему он такой маленький, с меня или немного больше меня ростом? Я ожидал большого роста – по портретам и оттого, что он – “Альпы”… Но маленький старичок начинает говорить, точнее мыслить вслух…» И: «Я вижу точно то, что и ожидал, – феномен природы – “Альпы”».
Максим Горький в месяцы «крымского сидения» часто навещает больного Толстого. Он видится Горькому то «странником с палочкой», то – серым, лохматым, в белой войлочной шляпе, верхом на маленькой татарской лошадке – похожим на гнома. Но странник он из тех, которые всю жизнь меряют землю. И гном в мягкой шляпе «грибом» на своей маленькой лошадке, как нож сквозь масло, не свернув с пути, проезжает среди членов императорской