Расположение в домах и деревьях. Аркадий ДрагомощенкоЧитать онлайн книгу.
или, тем паче, на свою собственную судьбу. Вздор, вздор…
Нередко кажется тебе, возможно, снится, что вот это – ты уже видел и того человека видел, знал его, был с ним знаком, вас что-то связывало, но что – забыл, и напрасно морщишь лоб, припоминая, кто он, мелькнувший в толпе… Рудольф? Майор? Отец?..
Не надо. Бесполезно. Он ускользает от тебя, похожий на кого-то, наделённый лукавой тайной сновидения, исчезает, как отражение на воде. Тут разное можно предположить. И склонен я думать, что эти люди, попадающиеся на пути, суть ты сам, иначе, откуда тоска? Почему ты беспечно не продолжаешь идти своей дорогой, а рвёшься, бежишь следом, заглядываешь в лица, мчишься вдогонку, очертя голову, и диковатые цветы безумия вспыхивают на губах.
Что ты шепчешь? Ты ли шепчешь? Зачем ты кричишь? Какая война? Какие знамёна?
И об этом не думай. Войны кончены. Знамёна истлели.
Не торопись.
Надлежит лишь вглядываться в ослепительные покровы и бездумно надеяться, что к последним рубежам подошли, а далее – ничего нет, и не было. И не одиночество страшно, как можно было бы предположить, не одиночество – оно вроде как искуплением желанным дано, милостью свыше в виде некоего времени, какого ещё не знали (или забыли, как младенчество забываем), а страшно то, что не знаем, как поступать с этим даром, несущим нам право отказаться от собственного имени во имя ничего – очень долгого ничего, после которого, быть может, и суждено понять, что и ничего, и ряд звуков, склеенных беспечно дыханием, которыми тебя окликают, и предощущения, и память: всё одно и то же.
Ослепительные покровы, граница, за которой, будто в чудовищном выпуклом зеркале, зришь и других, и себя в повседневных заботах, в повседневной боязни, в повседневной скорби, к которой (тоже не страшно) попривыкли и забыли… Но не бессмысленность движет тобой и ими, другими… но что?
История – выберу первое попавшееся под руку слово, хотя оно невразумительно, криво, бесформенно, это слово для сумасшедшего дома, это основа монологов, обращённых к многоуважаемому шкапу.
Вот и я вглядываюсь в чей-то сияющий глаз и понять не могу, почему ещё не утро, почему ещё не ночь, не соображаю ничего в сухом шорохе снега. Пути снежинок пересекаются, расходятся, опять сходятся, а казалось, произнеси тысячу раз слово «нет» – и наткнёшься в результате на то, что не подвластно этому слову, и тогда не просто надежда, но уверенность неизбывная войдёт в сердце, и не нужно будет тяготиться именами, угадывать в них ложь, лукавую тайну сновидения. Осенний снег сух и горчит жаром.
Нежданно-негаданно пошёл снег. Предчувствую в скором будущем появление китайца с ангелом на плече. Почему, кстати, мы ни разу не вспомним о них, понёсших самое страшное поражение этого века? Плакали мы на высотах Тибета, плакали на стене Великой.
Небо чисто, солнечно, сухо. Иногда реки глубоко уходят на века в землю, и не видно их. И города, выросшие на их берегах, приходят в упадок, неуклонно разрушаются, мелеют людьми, языком. Китай