Борьба вопросов. Идеология и психоистория. Русское и мировое измерения. Андрей ФурсовЧитать онлайн книгу.
годов, и структуры повседневности, причём не только репрессивные, описанные Фуко, но и безобидно-бытовые, описанные де Серто. Главное, однако, в том, что за исключением обусловленного экстремальной ситуацией 1871 г. опыта Парижской коммуны рабочие после 1848 г. нигде в Западной Европе не сотрясали социальных основ, а действовали на их базе, играя внутри системы и будучи руководимы институциализированным «левым истеблишментом» – more or less established.
Как это ни парадоксально, но именно с момента провозглашения целей коммунистов «Коммунистическим манифестом» в 1848 г. европейские рабочие стали от этих целей отдаляться, и чем дальше, тем больше. И вот что интересно. Маркс и Энгельс писали о коммунистах, что «во всех… движениях они выдвигают на первое место вопрос о собственности, как основной вопрос движения, независимо от того, принял ли он более или мене развитую форму»107. Но в том-то и дело, что чем больше выдвигалась на первое место собственность, тем менее коммунистическим становились и движение, и сами коммунисты. Настоящими коммунистами оказались те, кто выдвинул на первое место вопрос о власти, – т.е. большевики (точнее, необольшевики) – ленинцы, русские коммунисты, наследники по прямой одновременно и Европейской Революции, и Русской Власти, столь ненавидимой Марксом в виде самодержавия. Не собственность, а власть исторически стала «фирменным знаком» коммунистов. Но Марксу, к тому же напуганному Парижской коммуной, это едва ли могло прийти в голову.
По-видимому, чем большим потенциалом вещественной субстанции, накопленного труда обладает общество, чем больше над социальным пространством господствует социальное время в троице своих ипостасей «труд – собственность – право», тем больше преград на пути революции и коммунизма. «Какая же революция сокрушит это каменное прошлое, всюду вросшее, в котором все живут как моллюски в коралловом рифе?» – так реагировал бывший народоволец Л. Тихомиров на «буйство вещности» западной (французской и швейцарской) деревни. А что же говорить о городе?
Создаётся впечатление, что по достижении определённой точки роста массы накопленного труда (т.е. капитала), капиталистической собственности революция, точнее, её победа практически невозможна, поскольку частная собственность становится ценностью не только верхов, но и низов. И революционные события в Германии в 1918-1923 гг. это подтверждают. Э. Хемингуэй описывает недоумение и даже возмущение укрывшихся в шахте и обложенных полицией немецких рабочих на предложение доброжелателя пригрозить властям взорвать шахту – как можно, столько труда вложено! Другой современник событий, Н. Бухарин, сгущая (но не слишком) краски, говорил с сарказмом, что немецкие рабочие спасались бегством и увёртывались от полицейских пуль, стараясь не испортить газоны. Да, это не по-нашему, не по-русски, не по принципу «ни себе, ни врагу».
Именно в России, где власть прошлого труда над живым всегда была ничтожна, где «прошлое не охватывало человека» (Л. Тихомиров), революция против (слабой)
Там же. С. 459.