Красота. Концепт. Катарсис. Александр Викторович МарковЧитать онлайн книгу.
политической позиции или привычек общения и, таким образом, не является производной от политической позиции героя (действительной или приписанной ему), а само производит эту политическую позицию, просто благодаря происходящему прямо на глазах расширению опыта. Сначала этот опыт включил в себя голую и слепую эмоцию, но потом эта эмоция прозревала как никогда.
С расширением познания речевых эффектов как прозрений происходил переход от литературной риторики как «дела» (заданная «Горгием» Платона установка) к риторике как тиражированию мудрости (что мы видим в платоновском «Федре»). Если первоначальная позиция героя Критовула действительно характеризует его дела или дела, происходящие вокруг, то последующая позиция представляет собой либо превращение его мудрости в инструмент многократного пользования, подходящий к любой ситуации и исправляющий любую ситуацию, – либо же признание того, что разрушения производятся многократно; и следовательно, только мудрое отношение к происходящему может удержать ум в бытии.
Так устроены и платоновские и послеплатоновские рассуждения о любви, дружбе и других подобных состояниях: от описания этого состояния как данности, «хорошей самой по себе», к признанию того, что обольщение важнее договоренностей, тяга важнее привычки. Таким образом, античная «гениальность», не имевшая для себя слова, представляет собой только преумножение и распространение уже имеющегося внутреннего порыва.
Если на возвышенном уровне речь действительно идет о страсти, превращающейся в мудрость, то на уровне текущей политической или судебной риторики мы наблюдаем своего рода нескончаемую конкуренцию мудрости и опыта. По сути дела, вся названная риторика сводится к тому, чтобы поставить на месте привычного субъекта политики или права (традиции отцов, сообщества или группы) новый идеализированный субъект политики или права (победителя гражданской или судебной тяжбы, которому адресована похвала или совет). При этом сохраняется соперничество между привычным и идеализированным субъектом как залог продолжающегося политического процесса.
При таком соперничестве становится возможным воздействие правильно построенной речи как на публику, воспринимающую эмоционально-сочувственные (эмпатические, вызывающие сопереживание) аргументы, так и на саму ситуацию, для которой предлагаемое в речи решение выглядит идеальным. Как ни странно, философское мышление, которое мы привыкли противопоставлять всем формам повседневного мышления, вполне следует этому разрыву между идеализацией и прагматической областью решений: достаточно указать на такие понятия, как субстрат, подразумевающие постоянную идеализацию как будто стоящей за вещами и при этом совпадающей с вещами первоосновы.
Но такое подтягивание действительности до идеала приводит к тому, что термины, описывающие саму аргументацию, такие как «довод», «проблема» или «образец», не просто утрачивают свою изначальную метафоричность (броска, проведения маршрута,