Увидеть Париж и умереть…. Любовь ГайдученкоЧитать онлайн книгу.
несовместимых мира: этих стонущих бабулек в палате и тот, куда мне предстояло попасть. Где он точно находится, я отчётливо не представляла, но мне казалось, что что-то уже отделилось от моей страдающей больной плоти и летит куда-то в Вечность…
По-моему, при этом даже боль меня переставала терзать. И я куда-то проваливалась – то ли в глубокий сон, то ли в бессознанку…
А самое главное – я вдруг поняла, как никогда до этого не понимала, что наш привычный материальный мир – это ничто. Он почти совсем не играет никакой роли. Главное происходит не здесь, а там, куда мне предстояло улететь (ей-Богу, другой глагол трудно придумать, это ощущалось именно как полёт).
Мне вливали кровь почти каждый день. Все беспокоились, как я это перенесу – медики-то знали, что при этом бывает всякое, вплоть до комы, потому что организм может начать отторгать чужую кровь, даже нужной группы. Но у меня всё прошло без сучка без задоринки – кровь вливалась в меня как родная, организм её усваивал на ура.
И когда наступил тот момент, что я почувствовала, что я спасена – я не уловила. Но моё многомесячное состояние глубокого инвалида вдруг внезапно закончилось. Вот только не знаю – было ли это счастьем? Любой нормальный человек наверняка скажет: конечно, остаться жить – это безусловное, несомненное счастье. А я в этом что-то совсем не уверена…
Дрожжи для выгребной ямы
Мне никогда и ничто не мешало быть самой собой и делать только то, что я хочу.
С самого раннего детства я знала: мне можно всё. Откуда во мне возникла такая уверенность, сказать трудно. Осознавать себя как Личность я начала несусветно рано, возможно, ещё до того, как начала говорить. Я помню, что понимала людей абсолютно так же хорошо, как сейчас, прожив бОльшую часть своей жизни.
Возможно, так было потому, что люди в большинстве своём чрезвычайно примитивны, и не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понимать, что они думают и чего они жаждут.
Ещё учась в школе я делала такие вещи, которые не позволили бы делать ни одному ребёнку. Например, я совершенно в открытую читала на уроках книги, а ещё я всегда возражала педагогам, если считала, что они неправы. Впрочем, самый первый мой опыт по этой части кончился довольно плачевно. Шёл первый месяц из тех скучных десяти лет, что я проторчала в этом заведении, которое, может быть, и учит читать и писать (я это умела задолго до поступления в первый класс) и даёт какое-то слабое понятие о том уровне науки, к которому она приходит к тому времени, но для таких, как я, школа совершенно бесполезна.
Недалёкая Ольга Леонидовна, которая была нашей учительницей все четыре года в младших классах, что-то спросила о том, чем мы занимались на перемене. Не помню уже конкретики (слава Богу, прошло больше полувека!), но я высказалась со всей прямотой, назвав вещи своими именами. Я иначе не умела. Наверное, уже тогда было ясно, что по дипломатической стезе мне явно идти не придётся.