Законы прикладной эвтаназии. Тим СкоренкоЧитать онлайн книгу.
только он попадает в больницу, так сразу становится ребёнком. Сорокалетние тоже как дети: у них инсульт, а они спрашивают, как скоро могут вернуться к работе. Как геймеров приводят с туннельным синдромом запястья, так и их, взрослых мужиков, тащат сюда на поводке, потому что им не просто «нехорошо-сейчас-полежу-и-всё-пройдёт». У них кардиоэмболический инсульт со всеми вытекающими. С тромбоэмболией других органов, например.
Алексей Николаевич входит в свой кабинет, бросает пиджак на стул. Жарко, хотя обещали, что весна будет холодной и ветреной.
В его шкафчике, у всех на виду, без всякой этикетки стоит прозрачная бутылочка с раствором сакситоксина. Это не самый гуманный яд, но быстрый при должной концентрации и введении прямо в кровь. Развивается сердечно-сосудистая и дыхательная недостаточность, пациент попросту задыхается. Основная причина использования Морозовым сакситоксина – его нельзя обнаружить в организме. Впрочем, тех, кто получает этот яд, никто не вскрывает. Нет смысла.
Пятая палата – на пятом этаже. Там временно лежат онкологические, которых на время ремонта перевели из второго корпуса. Онкология теперь – по всей больнице. Равномерное распределение рака: один этаж в неврологию, один этаж – в кардиологию, один этаж – в хирургию. Каждому по чуть-чуть. Как, у вас ещё нет раковых? Тогда мы идём к вам.
В пятой палате лежит один человек. Родственники заплатили за то, чтобы он умирал в отдельной палате. Ещё месяц, целый месяц ему дышать через трубку в горле, потому что дыхательные пути разъела злокачественная опухоль.
Алексей Николаевич запланировал старика на завтра.
Он беседовал с ним. Точнее, он говорил, а старик кивал. Старик больше не хотел жить, и Морозов видел это в его усталых глазах.
Теперь Алексей Николаевич смотрит на шкафчик с заветной склянкой, на часы, на дверь. У него сегодня нет операций, как ни странно. Завтра – две, послезавтра – две. Сегодня – только если срочные.
Самое страшное время – это гололёд. Идёт парень, падает спиной назад, разбивает голову. Его везут сюда, и на операционный стол он попадает ещё живым. Он дышит, глаза чаще всего открыты. Он даже может быть в сознании, может говорить.
Когда через час врач выходит к родственникам, в его глазах усталость. Не грусть, не сочувствие, а чудовищная усталость. Так бывает, когда на твоих плечах лежит два десятка потерянных душ.
Бывает ещё страшнее. Когда человека спасают, а он – в коме. В вечной коме, потому что его мозг умер. Тогда Алексей Николаевич смотрит на свой шкаф и на бутылочку без этикетки.
«Можно?»
В кабинете появляется Серков, молодой врач, год после аспирантуры. Он еще не защищался: дописывает кандидатскую.
«Добрый день», – здоровается Морозов.
«Добрый день… – Серков чуть мнётся, затем продолжает: – Алексей Николаевич, я на этой неделе себя ни на одной операции не увидел…»
Понедельник, только вывесили.
«Максим, – ласково говорит Морозов. – На этой неделе нет ни одной операции, которая была бы тебе по зубам. Ассистировать