Материалы для биографии А. С. Пушкина. Павел АнненковЧитать онлайн книгу.
природы благосклонной;
Я знал досуг, беспечных муз удел,
И наслажденье ленью сонной.
* * *
Я дружбу знал и жизни молодой
Ей отдал ветреные годы,
Я верил ей за чашей круговой
В часы веселий и свободы.
* * *
Младых бесед оставя блеск и шум,
Я знал и труд и вдохновенье,
И сладостно мне было жарких дум
Уединенное волненье!
* * *
Но все пропало!.. резвый нрав…
Душа час от часу немеет.
В ней чувства нет. Так легкий лист дубрав
В ключах кавказских каменеет{757}.
Пьеса еще продолжается у Пушкина, но разбор становится невозможен.
Замечательно, что последнее четверостишие попало в «Альбом Онегина»{758}.
108
Так, например, в одной современной думе Олегов щит имеет герб России{759}. Пушкин заметил несообразность и писал: «Древний герб, св. Георгий, не мог находиться на щите язычника Олега. Новейший, двуглавый орел, есть герб византийский и принят у нас во времена Иоанна III, не прежде. Летопись просто говорит: «тоже повеси щит свой на вратех на показание победы»{760}. Он вообще отзывался об исторических стихотворениях той эпохи довольно строго: «Вообще все слабы изобретением и изложением. Все на один покрой (loci topic!) (общие места (лат.). – Ред.): описание места действия, речь героя и нравоучение. Национального русского нет в них ничего, кроме имен…{761} «Милый мой, – пишет Пушкин к брату из Кишинева по поводу тех же стихотворений, – у вас пишут, что «луч денницы проникал в полдень в темницу Хмельницкого». Это не Х<востов> написал – вот что меня огорчило. Что делает Дельвиг? Чего он смотрит?»{762} Через несколько времени Пушкин возвращается еще на свои заметки в новом письме к брату: «Душа моя, – говорит он, – как перевесть по-русски bevues (оплошности, промахи (франц.). – Ред.)? Должно бы издавать у нас журнал «Revue des bévues» («Обозрение промахов» (франц.). – Ред.). Мы поместили бы там выписки из критик В<оейко>ва, полудневную денницу, герб российский на вратах византийских (во время Олега герба русского не было: двуглавый орел есть герб византийский и означает разделение империи на восточную и западную…). Поверишь, мой милый, что нельзя прочесть ни одной статьи ваших журналов, чтоб не найти с десяток этих bévues. Поговори об этом с нашими, да похлопочи о книгах…»{763} В другой раз он останавливается на стихотворении «Олимпийские игры», напечатанном в «Мнемозине» (1826, т. IV), и снова пишет к брату: «Читал стихи и прозы К<юхельбекера> – что за чудак! Только в его голову могла войти мысль воспевать Грецию, великолепную Грецию, Грецию, где все дышит мифологией и героизмом – славянорусскими стихами… Что бы сказал Гомер и Пиндар? Но что говорят Дельвиг и Баратынский?»{764} Мы видим, что близкое знакомство не мешало Пушкину замечать погрешности приятелей, но он не всегда их высказывал начисто.
Отрывок из незавершенного послания (1822) поэту, члену Союза Благоденствия, Владимиру Федосеевичу Раевскому (1795–1872), с 1822 года находившемуся в заключении. Пушкинское послание является ответом на стихотворение Раевского «Певец в темнице».
В значительно измененном виде.
Имеются в виду следующие строки думы К.Ф. Рылеева «Олег Вещий» (1821 или 1822): «Но в трепет гордой Византии // И в память всем векам // Прибил свой щит с гербом России // К царьградским воротам».
Письмо к К.Ф. Рылееву (2-я половина мая 1825 г.).
Там же. Речь идет о сборнике Рылеева «Думы».
Письмо к Л.С. Пушкину от 4 сентября 1822 года. Пушкин имеет здесь в виду начальную строфу думы Рылеева «Богдан Хмельницкий» в публикации 1822 года. «
Письмо от 1–10 января 1823 года.
Письмо к Л.С. Пушкину от 4 сентября 1822 года. Таким образом, в письме Пушкина речь идет не об «Олимпийских играх», а о каких-то более ранних стихотворениях Кюхельбекера.