Крепостной остывающих мест. Бахыт КенжеевЧитать онлайн книгу.
просветление наступает (скажем даже: неизбежно наступает) благодаря самим поэтическим высотам, куда мы взлетаем вослед Поэту: «лишь позабытый звездоплаватель кружит над темною землей» – дух и правда захватывает от этого «позабытого воздухоплавателя», ну, а там, где захватывает дух места мрачности и унынию уже нет. А еще вспоминается Лермонтов с его Демоном – тоже мрачноватое создание фантазии. Но этот демонический, несколько абсурдистский в духе Камю взгляд сверху на нашу хиреющую планету, взгляд несколько уже и постороннего, – отличное парадоксальное средство от уныния и разочарования.
Или: «и молчит астронавт на луне / словно нищий в московском метро» – и дух опять то ли замирает, то ли его захватывает (астронавты и звездо-воздухоплаватели Бахыта Кенжеева постоянно вдохновляют: это стремление оторваться, взмыть, пусть даже в другое отчаяние, одиночество и бесприютность – в бесприютность небесную – пронизывает всю книгу)…
Или: «…холодей же, имперский гранит, / где савраска, похожий на ослика, на петровскую лошадь глядит…»… Этот похожий на ослика савраска очень хорош, и странно преображает мотив пушкинского Медного Всадника; этот Всадник, более аутентичный с виду, еще раз появляется в стихах Кенжеева; где за лирическим героем гонится жизнь в дыме строительств и изменений…
Или:
И с каждым каменным приливом
волну воздушную несет
к мятущимся, но молчаливым
жильцам простуженных высот —
хороши и своеобразны и «простуженные высоты», и их молчаливые, но метущиеся жильцы. Бахыт Кенжеев удивительно умеет изобразить традиционных персонажей – ангелов что ли? так, как будто до него их никто и никогда не только не изображал, но и не видел. А он их открыл. Андрей Рублев братается с Рэем Брэдбери.
Кстати, чтобы не терять из виду Демона: Лермонтова (как, впрочем, и Пушкина – Пушкина скептического, разочарованного, мучительного, а не легкого и радостного, которым он не был никогда) в книге Бахыта Кенжеева вообще много. Лермонтовское «гляжу в грядущее с боязнью, / гляжу в прошедшее с тоской» всплывает в памяти само собой часто. Книга отчасти разворачивается под знаком Лермонтова: цитаты, отсылки, переклички.
Другая очень последовательно всплывающая в стихах Кенжеева ассоциация (или являющаяся ему дружеская тень) – Вергилий, и. скорее, не как великий римский поэт-эпик, а как спутник Данте. Жизнь человека интерпретируется у Кенжеева как постоянное возвратное движение между раем и адом (рай – это любовь и воспоминание о любимых и людях, и местах), вверх – вниз, и обратно, вплоть до образования в результате этого движения нового пространственно-временного единства «рая-ада», по которому (по этой целостности) и путешествует, и кочует лирический герой, а рай все более напоминает другую форму и обратную сторону ада.
I
«Зачем придумывать – до смерти, верно, мне…»
Зачем придумывать – до смерти, верно, мне
блуждать