Деньги, банковский кредит и экономические циклы. Хесус Уэрта де СотоЧитать онлайн книгу.
Однако с учетом сказанного в главе 1, было бы весьма интересно знать, что Гарригес мог и должен был сказать о доводах против уравнивания двух этих договоров, которые мы сейчас рассмотрим подробнее[211].
Наиболее значимым и решающим аргументом в пользу различия между договором иррегулярной поклажи и договором займа, или mutuum, служит существенное различие между причиной, или мотивом, каждого из них. Эти термины обращаются к фундаментальному правовому основанию (связанному с так называемой причиной[212] для заключения договора), которое тесно связано с различием субъективных резонов, по которым стороны[213] принимают решение заключить тот или иной договор. Поэтому существует абсолютный симбиоз между субъективистской концепцией, лежащей в основе современной экономической теории[214], и юридической точкой зрения, которая принимает во внимание главным образом различные субъективные цели сторон, вступающих в тот или иной вид договора.
В главе 1 были исследованы сущностные, непримиримые противоречия между договором денежной иррегулярной поклажи и договором денежного займа (mutuum). Все эти различия в конечном счете сводятся к конкретной причине (мотиву) каждого договора. С одной стороны, договор займа всегда подразумевает обмен настоящих благ, доступ к которым заимодавец теряет, на будущие блага, которые заемщик должен возвратить вместе с добавленной суммой в форме процента в уплату за неизбежную потерю доступности настоящих благ при их передаче от заимодавца к заемщику. С другой стороны, при денежной иррегулярной поклаже цель (причина) договора коренным образом отличается. В этом случае не происходит никакого обмена настоящих благ на будущие блага, и вкладчик не имеет ни малейшего желания жертвовать непосредственной доступностью к вещам, отданным на хранение. Следовательно, главный элемент, определяющий сущность договора иррегулярной поклажи, состоит не в переходе доступности, как при договоре займа, а в хранении и обеспечения сохранности tantundem, которые и составляют юридическую причину (или фундаментальный мотив), побуждающую поклажедателя заключить такой договор. По этой причине в договоре не указывается его срок, и средства вносятся «до востребования», т. е. могут быть изъяты в любой момент. Будь вкладчику известно, что подписываемый им договор является договором займа, по которому он предоставляет банку заем и соответственно теряет доступ к деньгам, он определенно не стал бы относиться к договору так, как будто это договор вклада, и вполне мог бы решить придержать деньги. Таким образом, нет никаких сомнений в существовании принципиальной разницы между причинами, или юридическими целями, этих договоров, и попытки их смешивать напоминают попытку смешать воду и масло, невзирая на существенную разницу
Странно, что наши лучшие специалисты по торговому праву сломя голову бросаются обосновывать банковское дело на началах частичного резервирования, одновременно сохраняя понятие иррегулярной поклажи посредством трюка с переопределением понятия доступности вместо того, чтобы, слегка притормозив, прежде исследовать факторы, которые не позволяют ставить знак равенства между договором иррегулярной поклажи и договором займа. Создается впечатление, что Гарригес, вообще говоря, понимает, что такое переопределение имплицитно влечет за собой приравнивание вкладов к договорам займа – по крайней мере с точки зрения банкира (получателя). Однако именно поэтому от него не следует ожидать детально разработанных доводов против уравнивания вкладов и займов, так как они бумерангом ударят по доктрине, которую он защищает позднее. Такая позиция совершенно понятна для известного ученого, чьи главные клиенты – крупнейшие банки и банкиры страны и который поэтому дважды подумает, прежде чем подвергать сомнению законность такого влиятельного института, как банковское дело с частичным резервированием, укорененного в практике и одобренного правительством, тем самым ставя под удар свою репутацию и академическое положение. Кроме того, все эти годы Гарригес, развивая свои теории, мог полагаться единственно на поддержку экономической теории, которая, будучи ввергнута в маразм кейнсианской доктриной (см. ниже прим. 20), оправдывала любую систему кредитной экспансии вне зависимости от ее уместности, исходя из ошибочного предположения, будто это полезно для «экономической активности». На протяжении всего периода доктринальной нищеты экономической теории единственно возможной защитой процессов социального взаимодействия от банковской практики могло бы стать строгое соблюдение основных принципов, управляющих иррегулярной поклажей, которые, к несчастью, получили весьма слабую поддержку от теоретиков мейнстрима и были быстро отброшены. Несмотря на все неблагоприятные обстоятельства, труды Гарригеса и его коллег, занимающихся той же проблематикой, оставляют однозначное впечатление: для оправдания того, что оправдания не имеет, теоретики пойдут на любые юридические натяжки и увертки, чтобы придать легитимность деятельности, проистекающей из дарованной правительством недостойной и незаконной привилегии.
См., например, юридическую трактовку причины договоров в кн.: Jean Dabin,
Для Антонио Гуллона «
В австрийской экономической школе, основанной Карлом Менгером, эта субъективистская концепция лежит в основе логики действия, на которой построены все экономические теории. По этой теме см. статью: “Gеnesis, esencia y evoluciоn de la Escuela Austriaca de Economia,” en Huerta de Soto,