Договориться с народом. Избранное (сборник). Михаил АнтоновЧитать онлайн книгу.
с Гомером. Чернышевский впоследствии даже написал «Очерки гоголевского периода русской литературы», где громогласно объявил, что Гоголь открыл нам самих себя: дескать, мы до того и не знали, что такое хлестаковщина или маниловщина. (Вот уж, пожалуй, хрестоматийный пример того, как и гениальные критики столь грубо ошибаются.) Как писал Владимир Набоков, «по невероятному стечению обстоятельств, один из величайших мировых ирреалистов был произведен в какого-то столоначальника русского реализма». А Владимир Панаев утверждал, что «Гоголю надо запретить писать, потому что от всех его сочинений пахнет тем же запахом, как от лакея Лаврушки». Возмущало недовольных то, что писатель в целом губернском городе (точнее – во всей России) не увидел ни одного благородного человека, ни одного светлого явления. Но изобразил этот город в такой высокохудожественной форме, что читатели воспринимали эту выдуманную им Россию более реальной, чем действительно существовавшую. Задачу показа «пошлости пошлого человека» он решил блестяще, но что дальше, во имя чего эта картина? Некоторые критики говорят, что именно с этого момента русская литература все больше отделялась от действительности и все больше отходила от реальности, и более всех преуспела в этом, как это ни странно, именно «натуральная школа», принципом которой, казалось бы, должна была стать именно верность «натуре».
Думается, неправы были и те, и другие. Вклад Гоголя в русскую литературу огромен. И прежде блистали в ней молдаванин Кантемир, немец Фонвизин, но малоросс Гоголь превзошел всех «пришельцев». Однако в образах, созданных воображением Гоголя, нелепо видеть воплощение человеческих типов, в особенности типов русского человека, и реальных общественных отношений в тогдашней России. Ни Собакевича, ни Манилова даже нельзя было назвать персонажами. Это нечто вроде экспонатов музея восковых фигур. Они очень похожи на персон, которых представляют. В принципе, наверное, можно сделать их даже движущимися. Но жизни в них не было и нет. Лучше всех это понял Розанов:
«Гоголь копошится в атомах… «Элементы», «первые стихии» души человеческой: грубость (Собакевич), слащавость (Манилов), бестолковость (Коробочка), пролазничество (Чичиков). И прочее. Все элементарно, плоско… Нет жизни. «Мертвые души». Отсюда сразу такая его понятность. Кто же не поймет азбуки?.. Отсюда-то его могущество. Сели его «элементы» на голову русскую и как шапкой закрыли все. Закрыли глаза всем. Ибо Гоголь ее (сила таланта) «нахлобучил на нас». «Темно на Руси». Но это, собственно, темно под гоголевской шапкой». Таким, как у Гоголя, может быть русский человек, когда у него «души нет»… «Мертвые души» и «Ревизор» – лубок. Лубочная живопись гораздо ярче настоящей… Сразу всем понятно… Сразу никакое художество не может стать всем понятно: оно слишком полно, содержательно и внутренно для этого. Ведь Гоголь – он весь внешний. Внутреннего – ничего… Ничего праведного, любящего, трогательного не пошло от Гоголя».
И еще: «…весь Гоголь, весь – кроме «Тараса» и