Империум. Антология к 400-летию Дома Романовых. Александр ТюринЧитать онлайн книгу.

      Я с ног своей дубиной,

      Теперь же хил и стар я стал

      И плачуся судьбиной.

      С полчаса старик, позабыв о родимой в стопке, слушал. Потом поманил паренька к себе. Сунул руку в карман видавшего виды латаного пиджака, долго шарил там и вытащил медный значок затейливой формы.

      – Знаешь, что это? – спросил старик.

      И, не дождавшись ответа, просипел:

      – Это лира, но не простая – кабацкая, она на свете одна такая. Заберешь ее у меня?

      – Зачем? – изумился паренек.

      Старик хмыкнул.

      – Жить вечно будешь. Если руки на себя не наложишь, сколько захочешь проживешь, без счёта. Любые дела делай, с тебя всё будет как с гуся вода. Воруй, режь, казни – всё нипочем.

      Паренек расхохотался.

      – Резать и казнить мне только не доставало, – отсмеявшись, сказал он. – Чудак ты, старик. Ступай отсюда.

      – Казнить тебя никто не неволит, – насупился старик. – Ты, главное, стихи слагай, у тебя хорошие стихи будут. За них и девки станут любить, а дела твои прощать. Так возьмешь?

      Паренек стал вдруг очень серьезным.

      – Ты кто такой, старик? – спросил он.

      – Какая тебе разница. Считай, что Иван, родства не помнящий. Последний раз предлагаю. Возьмешь?

      Паренек тряхнул кудрявой головой.

      – А давай, – сказал он бесшабашно. – Вечно жить, говоришь, буду, если руки на себя не наложу? Ну-ну. А тебе никогда не хотелось наложить на себя руки?

      Старик закрыл лицо ладонями.

      – Много раз, – глухо сказал он. – Да вот не сумел.

      Его пошатывало. Он едва стоял на ногах.

      – И тебе в вечернем синем мраке часто видится одно и то ж, – бормотал он, и ему было страшно, отчаянно страшно, потому что эти строки он уже написал.

      Он ухватился за цоколь уличного фонаря, чтобы не упасть. Нашарил в кармане затейливую, отливающую медью диковину. Долго, пытаясь удержать взгляд, смотрел на нее. Размахнулся, собираясь запустить ею в темноту. Не смог, уронил руку.

      – Я не вор, не тать, только им под стать, – вслух сказал он и побрел в ночь.

      Шел 1925 год, смутный год, нехороший.