О всех созданиях – больших и малых. Джеймс ХэрриотЧитать онлайн книгу.
Одно и то же каждое утро, но для меня всегда исполненное изумления. Я вышел навстречу солнечным лучам и аромату цветов словно бы впервые. Свежий воздух таил намек на благоухание вересковых пустошей. После пяти лет в тисках города было трудно воспринимать все это одновременно.
И я никогда не торопил эти минуты. Даже когда вызов был срочным, я не ускорял шага в проходе между плющом стены и длинной пристройкой к дому, где плети глицинии подбирались к крыше, а ее веточки и увядшие цветы заглядывали в каждую комнату. Затем мимо альпийской горки на широкий газон, пусть запущенный, но придающий прохладу и мягкость старой кирпичной кладке. По его краям в неупорядоченном изобилии буйствовали краски цветов, ведущих бой с джунглями бурьяна.
И дальше в розарий, затем к грядке со спаржей, толстые побеги которой уже превратились в высокие игольчатые листья. И дальше к клубнике и малине. И повсюду плодовые деревья. Их ветви низко нависают над дорожкой. У южной стены – шпалеры персиковых деревьев, грушевых, вишневых и сливовых, отвоевывающих место у вьющихся одичавших роз.
Пчелы жужжали над цветами, песенки дроздов соперничали с карканьем грачей на высоких вязах.
Я жил полной жизнью. Столько надо было узнать, столько доказать самому себе! Дни проносились молниеносно, ставя задачу за задачей, и самая их новизна была вызовом мне. Но не здесь, не в саду. Тут все словно бы замерло давным-давно. Я оглянулся, прежде чем выйти через калитку во двор. И словно увидел иллюстрацию в старинной книге: безлюдный одичалый сад и высокий безмолвный дом за ним. Мне просто не верилось, что я вижу их наяву, что я – часть их.
И чувство это только усиливалось, когда я выходил во двор, квадратный, мощенный булыжником, где между камнями густыми пучками росла трава. Две его стороны образовывали службы – два гаража, в прошлом каретные сараи, конюшня с шорницкой, отдельные стойла и хлев. У свободной стены заржавевшая ручка насоса торчала над каменной колодой, из которой когда-то пили лошади.
Над конюшней – сеновал и голубятня над одним из гаражей. А еще – старик Бордман. Он тоже казался наследием дней былого величия, когда, припадая на раненую ногу, хлопотливо расхаживал по двору, ничем, собственно, не занимаясь.
Он ворчливо пожелал мне доброго утра из своей каморки, где держал кое-какие инструменты, в том числе садовые. Со стены над его головой смотрели памятки последней войны – ряд цветных литографированных карикатур Брюса Бэрнсфадера. Он приклеил их там, когда вернулся домой в 1918 году, и теперь, пропыленные, скручивающиеся по краям, они все еще говорили ему о кайзере Вилли, и о воронках от снарядов, и о жидкой глине окопов.
Бордман порой мыл машину или немножко возился в саду, но удовлетворялся, заработав фунт-другой, и возвращался к себе во двор. Много времени он проводил в шорницкой – просто сидел там сложа руки. А иногда обводил взглядом крючья, на которых когда-то висела сбруя, и потирал сжатым кулаком по ладони.
Он часто заговаривал со мной о днях былого величия.
– Ну,