Сердце дикарки. Анастасия ДробинаЧитать онлайн книгу.
песню. Настя радовалась, глядя на сына, Илья пожимал плечами.
Дашка тоже росла, и к двенадцати ее годам стало ясно, что она будет красавицей. Илья, глядя на дочь, только диву давался: всем она напоминала его – и смуглотой, и густыми бровями, и глазами, черными, чуть раскосыми, с голубоватым белком, и высокой линией скул, и губами, и носом… и все же Дашка была хороша. То ли Лушкина кровь смягчила цыганские черты, то ли бог снова решил пошутить. Дашка росла тоненькой и стройной, и если бы не слепота – могла бы быть хорошей плясуньей. Голос у нее прорезался рано; едва научившись говорить, она, картавя, повторяла за Настей: «Пала гнедых, запляженных с залею…» А в пять лет Дашка, повергнув Илью в немалое изумление, первый раз попросилась:
– Возьми меня на Конную…
– Зачем, чайори? Иди вон матери помоги…
– Нет. Хочу с тобой.
Он взял – забавы ради. Все равно Гришка сроду не просил его об этом, а остальные мальчишки еще были слишком малы. И с тех пор Дашка ходила за отцом как пришитая. По-деловому, захватив кнут, шла с ним на Конную площадь, сидела под столом в трактире, пока Илья распивал с покупателями магарыч; цеплялась за его штаны, когда он отправлялся потолковать с цыганами о делах. А весной, когда цыганские таборы муравейниками гуртовались у больших дорог, Дашка спрашивала первая: «Дадо, когда пойдем в цыганам?» Настя не спорила, хотя, кажется, ей это и не очень нравилось. Сердилась:
– Зачем ее на Конную таскаешь? Место разве ей там? Она – девочка, пусть хоть петь учится, хоть на картах гадать. Ты еще верхом на лошадь ее посади и кнут в руки дай!
– И дам! – отшучивался он. – Хоть дело в руках будет, с голоду не пропадет!
– Ее же замуж никто… – начинала было Настя и… обрывалась.
Было очевидно, что замужем Дашке не бывать. Ни таборным, ни оседлым не нужна слепая жена. И поэтому Дашка делала что хотела, бродя за отцом как тень, и занимаясь тем, чем цыганская девчонка вовсе не должна была интересоваться.
Больше всего ей нравилось расспрашивать Илью о таборной жизни. Родившись в таборе, она почти не помнила его, как не помнила солнца, цветов и земли, и рассказы отца были для нее чем-то вроде заморской сказки. Весной, едва стаивал снег, они уходили за город на большую дорогу. Илья долго не мог привыкнуть к тому, что больше никогда не уйдет по этой дороге вслед за ветром и клекочущими клиньями гусей. От теплого и сырого ветра щемило грудь, в чистое небо хотелось смотреть бесконечно, в глазах, хоть плачь, стояли вереницы кибиток, усталые лошади, пестрые одеяла и платки. Настя в такие дни старалась не трогать мужа, поменьше разговаривать с ним. И не спорила, когда он, взяв за руку Дашку, уходил прочь из дома.
Они уходили далеко за город, поднимались на какой-нибудь холмик, сплошь поросший мать-и-мачехой и первыми голубыми фиалками. Илья садился на еще влажную землю, по-таборному скрестив ноги. Дашка, подобрав юбку, точно так же усаживалась рядом, запрокидывала голову, подставляя солнцу безжизненное