Этюды. Игорь Николаевич ЕвтишенковЧитать онлайн книгу.
левизору начались новости. Всё делят, делят, никак разделить не могут. Не думал, что доживу до такого. А ведь на дворе уже четырнадцатый год. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Снова упал самолёт. Украине мало власти, а Белоруссии – газа. Прибалты готовы стать шведами, лишь бы было что есть. Премьер-министр РФ хочет заплатить за долги Исландии. Целых четыре миллиарда долларов. Даже представить не могу такую кучу денег. Говорят, там плохо, есть нечего. А у нас пока есть. Нас кризис почему-то не коснулся. Мы в него не входили. И не выходили. Что за зверь такой, что его не видно, а только говорят о нём? Да, я сам не воевал. Мал был. Всего пять лет от роду было, когда война началась. Ну и что? Никому зато никогда не жаловался. Тогда вообще никто не жаловался. И о кризисе не говорил. Работали все вместе. И умирали тоже вместе. Эх… Кстати, надо сходить проверить пенсию. Заодно и за телефон заплатить. За прошлый месяц. А-то бумажку поздно принесли в этот раз. Электричество, вот, подняли, надо сидеть, считать, что там теперь с этими переплатами получается.
Руки безвольно повисли вдоль тела. Даже подниматься не хотят. Устали. Глаза наткнулись на старые носки у кровати. Надо бы зашить, а то пятки уже проваливаются в ботинки. Утром ничего не получилось. Слюнявил нитку несколько раз, тянул, но в иголку не попал. Всё мимо. Старость – не радость. Слепота одолевает. У соседки, кажется, была иголка побольше. Надо попросить. Лишь бы только не стала телевизор повторять. От неё всегда голова болит. Ладно, потом зайду. Чай уже остыл. Вялый, как Юрка-друг говорил – ни тёплый, ни холодный. Глоток не в радость. Кружку тоже не вымыл с вечера. Волна заварки вокруг выщербленных краёв осталась. Ладно, потом помою. На кухне и так всё чисто. Всё на своих местах. Пол вымыт, посуда – тоже. Да и много ли той посуды на одного?
Медленно прошёл в комнату, посмотрел с тоской на телефон. Молчит чёрная трубка, молчит. Давно не говорит. Юрке больше не позвонишь. Опередил. Ушёл первым. Дети тоже не звонят. Свои заботы. Что им старость? Только прошлое. А жаль… Купили, вот, мобильный. Дочки скинулись на день рождения, чтобы звонить со своих телефонов. И не звонят. Зачем тогда купили? Чтобы был? Непонятно. А нормальный телефон куда? Полгода уже прошло однако. Надо на первый этаж спуститься. Может, письмо пришло? Хоть от кого-то…
Лифт ехал так долго, что казалось, жизнь закончится раньше, чем откроются его двери. Ну ничего. Главное доехал. Дымом пахнет. Курили. И ещё плевали. Грязно и воняет сильно.
Спустился, заглянул в почтовый ящик. Ничего нет. Даже рекламы. Таисия, новая уборщица из небольшой деревеньки под Донецком, теперь каждое утро выгребает весь мусор из незапертых ящиков. Говорит, ругают за разбросанные бумажки. А сама радостная, у неё семья большая. Живут все в подвале их дома. Без горячей воды и газа, туалета и душа. Тоже, вот, судьба закинула сюда. А там была учительницей…
По ступенькам домой вернуться не получилось. Хотя Юрка говорил, что надо ходить до последнего, пока совсем не упадёшь. Вчера тоже не получилось. И позавчера – тоже. Сегодня напрягся, один этаж ещё одолел, а на втором остановился. Воздуха не хватает, сердце стучит, как молот на наковальне, голова надулась, как мешок. Сдался, вызвал лифт.
Дома – пусто. Только телевизор работает. Хоть он говорит. По интонации слышно – снова политика. Кто-то кого-то успокаивает, что у нас ничего не случится. Значит, обязательно случится. Сел, полистал районную газету. Приглашали в центр для пенсионеров. Может, сходить? Не хочется. Не тянет. Лида смотрит с фотографии, как живая. На даче были. С граблями стоит, радуется. Что-то там мудрила с грядками. Да так и не посадила ничего. Радостно улыбается, весело. Даже завидно. Может, ей там лучше, чем здесь? И не спросишь уже. Никого не спросишь. Моего года уже никого в живых не осталось. Юрка был сорокового. Я – тридцать шестого.
Мысли опять вернулись к дочерям. Поздние они у них с Лидой получились. Слишком поздние. Не получалось сначала, а потом болела она долго по женской линии. Но, бог дал, пусть и поздно, но всё же родились две девочки. Почти под сорок. Тяжело тогда было, тяжело. Даже сейчас вспомнить страшно, как врачи кричали и рожать запрещали. На заводе в парткоме пытались объяснить, что поперёк медицины идти нельзя. Хорошо, что директор оказался сердечный, у него сын погиб, а больше детей не было. Помолчал, помнится, тогда, повздыхал, а потом куда-то позвонил, и им с Лидой с роддомом помогли. Хороший человек был, царство ему небесное.
Сейчас Алёна, младшенькая, живёт далеко, за городом, а Света, старшенькая, рядом, две остановки на метро. У Алёны второй муж попался вроде ничего, работящий, но молчун. И недобрый. Всё время волком смотрит, как будто удара ждёт в спину. Видно, жизнь тоже помотала. Про своих родителей ничего не говорит. А здесь, на всё готовом, жить отказался. Тогда ещё Лида жива была. Сказал, что в двушке две семьи не уживутся. Теперь, вот, мыкаются сами, снимают угол где-то. Не по-людски как-то. А произошло-то всё по глупости. По чистой глупости. Не нравилось им, видите ли, как он со стола крошки сметает в ладошку и съедает, не выбрасывает. Муж её кричал, что везде корочки от хлеба сушатся, как в войну. А они только в хлебнице и лежали. Вещи их трогать тоже нельзя было. А как их не трогать? Жили-то все вместе – они с ребёнком