Преемник. История Бориса Немцова и страны, в которой он не стал президентом. Михаил ФишманЧитать онлайн книгу.

      Я уложила его, дала какие-то лекарства, травы, пощупала голову – может, горячая?»[58]

      Окраины империи бунтовали уже открыто. Первой положила на стол Горбачеву свою декларацию независимости Эстония – еще в ноябре 1988 года. Затем подтянулись Литва и Латвия, а в августе 1989 года, в 50-летнюю годовщину пакта Молотова – Риббентропа, через все три республики выстроилась живая цепь – в цепи стоял каждый пятый житель Прибалтийских стран! Тогда в Москве стали понимать, что миром удержать Балтийские республики не получится. Движения за независимость крепли и в Закавказье, где кровь лилась уже регулярно: в апреле 1989 года Советская армия жестоко подавила митинг за независимость в Тбилиси, а через несколько месяцев – волнения в Баку. Крепло националистическое движение в Украине. По Восточной Европе прокатилась волна революций – сразу же, как только Советский Союз стал выводить оттуда войска. В ноябре 1989 года пала Берлинская стена, придав новый импульс дезинтеграции Советского Союза. Советская система перестала существовать – прежде всего в головах людей. Но Горбачев по-прежнему в нее верил. «Оказавшись перед тяжким для него выбором – продолжение перестройки или сохранение Союза, – Горбачев в тот момент выбрал Союз, надеясь, что ему удастся словчить и не пожертвовать при этом перестройкой, – пишет в мемуарах его помощник Андрей Грачев. – Так он встал на путь, который привел его к проигрышу того и другого»[59].

      А раз империи больше нет, то что представляет собой ее бывшая метрополия? К весне 1990 года на этот вопрос созрел ответ: Россия и ее народ тоже жертвы косной, лживой и авторитарной союзной – то есть коммунистической – власти. Этот ответ устраивал всех. Правому лагерю идея суверенитета дала возможность продвигать националистическую идею (писатель-русофил Валентин Распутин еще в июне 1989-го с трибуны Первого съезда рассуждал о том, не стоит ли России выйти из состава Союза: «Без боязни оказаться в националистах мы могли бы тогда произносить слово „русский“, говорить о национальном самосознании»[60]). Для демократов-западников российский суверенитет символизировал разрыв с советским тоталитарным прошлым – фундамент, на котором можно строить новое свободное государство. Суверенитет становился синонимом субъектности и свободы. На Первом съезде российских депутатов Ельцин так и сказал: «Самый главный, первичный суверенитет России – это человек, его права»[61]. Наконец, на фоне наступившей экономической катастрофы и безволия союзного правительства все надежды на улучшение жизни уже были связаны с Ельциным – и с российской властью. В народе крепла надежда, что, сбросив балласт в виде союзных республик, Россия быстро станет богатой и успешной страной. Суверенитет обещал решительность в проведении реформ – и одновременно воплощал экономический интерес нарождавшейся российской элиты, уже готовой подвинуть пожилых союзных бюрократов.

      «Российское