Небо № 7. Мария СвешниковаЧитать онлайн книгу.
я указательный палец к небу (ну или потолку), что нормальный мужик – не псина, на кости не бросается. А на фига нам такой? Мы нормального подождем. И, заев юношескую печаль дюжиной вареников с картошкой, я отправилась в комнату сдирать постеры упавшего в моих глазах футболиста.
– Хватит с меня неприятностей за последние пару недель. – Мне вспомнилось, с каким трудом я пассатижами вытягивала из кирпичных стен оставшиеся от постеров гвозди. – Никаких влюбленностей! И так проблем хватает.
Меня, как и сотню-другую таких же неудавшихся эмигрантов, приглашали заполнить салон самолета и отправиться восвояси на родину.
– Ты что, встречаешь кого-то в аэропорту? Кто на этот раз прилетает и экономит на отеле? – Сашка ожидал услышать очередное знакомое имя. Пока погода была летной, а воздух открытый, как космос, я безотказно принимала в гости большую половину класса.
– Саш, я возвращаюсь! Насовсем, – наконец констатировала факт, который казался пластмассовым муляжом, но никак не правдой. Глаза стали влажными, главное – не зарыдать в голос.
Благо в этот момент проснулась его Женька и начала бубнить, что он ее ни в грош не ставит, спать не дает. Хорошо хоть голос мой не расслышала.
– Я думал, ты решила там остаться, пока все в мире не уляжется, – дивился он такому повороту событий.
– А ты планировал не заводить серьезных отношений и жениться на мне, когда мы оба отчаемся.
– Так я и не нарушал обещанного.
– Подлый лжец. Я помню, как ты у меня списал изложение и на разборках не сознался, – решила я внести нотку юмора в реквием по мечте.
– Маш, а на самом деле чего стряслось?
Я не умею сообщать людям о смерти – это как стоять на паперти и требовать к себе жалости. Ну что изменила бы фраза «Саш, у меня умер отец»? Еще не умею говорить о проблемах в семье: учитывая шаткое состояние мировой экономики, мама не сможет сама оплачивать мое обучение. А всего год до диплома. Да и гневаться на геополитику – дело опасное, тут до кровавой резни пара неточно сформулированных предложений. Поэтому я умолчала, что мне отказались продлять визу просто потому, что я русская. И моя фамилия такая же простонародная, как у многих чиновников, попавших под санкции. Да, был вариант перевестись в Нью-Йоркскую киношколу, но я не прошла конкурс и могу только опуститься на два курса ниже по лестнице высшего образования, а это вызвало бы тотальный дефолт в рамках нашей семьи.
Вы когда-нибудь возвращались туда, откуда мечтали выбраться и, что самое интересное, таки выбрались? И когда прошли зону языковой турбулентности, настроили планов и раскатали губу, оказывались у разбитого корыта? Как только стал космополитом, сидишь за ужином, где присутствуют все этносы и религии, но это вас ни на толику не разнит, а потом бах – цепочка мировых катаклизмов, смерть отца и все многолетние старания стать человеком мира насмарку.
Я снова русская. И сейчас мне от этого грустно. Будто выведенное лазером, вытатуированное, как у породистого стаффордшира, клеймо на загорелой коже проявилось. И нет варианта скосить под дворнягу, что бредет своим маршрутом. Придется оправдывать породу.
Мама запретила мне прилетать на похороны отца. Мы ссорились до хрипоты и проклятий. Она боялась, что меня не пустят обратно. Да и, наверное, хотела, чтобы я запомнила отца живым. Но как итог – цитадель Шекспира, Байрона и Камбербетча меня все равно исторгла, будто эмбрион с поломкой в генах.
Забавно: единственное решение, принятое моими родителями обоюдно после похода в загс, – сделать из меня драматурга в Туманном Альбионе. А до этого ни в чем не сходились. Когда купили новую кровать с коваными ножками в начале 90-х, до того поссорились, что та стояла ребром в коридоре несколько месяцев. Все началось в день выписки из роддома – надо было как-то меня уже обозвать. «Орущее недоразумение» в свидетельстве о рождении тогда нетолерантное общество вряд ли бы оценило.
Папа топил за Иру (так звали его первую любовь), мама – за Марину (слишком любила Высоцкого). Как вышла Маша, никто не понял, даже бабушка, написавшая на всех бумажках, положенных в шапку, «Анна». В честь Ахматовой (не Карениной, если что).
С мамиными взглядами на жизнь мы спорили всю дорогу, а особенно с ее полетами к Богу, о которых она рассказывала на каждом семейном собрании (видимо, поэтому вся наша семья и разбежалась по разным континентам). Випасана в Керале, айауаска в Перу, регрессолог на быстром наборе и даже друг-батюшка в подмосковном монастыре, которому она для проформы каялась в инакомыслии, а после в трапезной за чашкой малинового компота пересказывала содержание четырехтомника Антаровой, кормила чавашпрашем и делилась псевдонаучными исследованиями о пользе кундалини и пранаямы, – все это точно описывало то, кем стала моя мама. Некогда филолог и заядлый атеист. Перед тем как сказать, что отец скончался от инфаркта, она около часа рассказывала мне про Санта-Муэрте и народы вроде балийцев, которые почитают смерть, радуются, когда она приходит. Ибо смерть есть великое освобождение души.
Впервые мама соприкоснулась с «небом», когда ей делали ножевую биопсию. В тот год мне стукнуло четыре. Под предлогом