Лицом к лицу. О русской литературе второй половины ХХ – начала ХХI века. Олег ЛекмановЧитать онлайн книгу.
люблю твой замысел упрямый
И играть согласен эту роль.
Но сейчас идет другая драма,
И на этот раз меня уволь.
Но продуман распорядок действий,
И неотвратим конец пути.
Я один, все тонет в фарисействе.
Жизнь прожить – не поле перейти.
Два эти стихотворения, разделенные десятью годами, по-видимому, восходят к соседним строкам одной евангельской главки[2]. Однако самая существенная разница между ними в интересующем нас аспекте состоит не в том, что в стихотворение «Гамлет» евангельские отсылки вплетены откровенно, а в «Ночь» – прикровенно, а в том, что герой стихотворения 1946 года трагически одинок, тогда как героев стихотворения 1956 года множество, и их всех, героически бодрствующих в «сумраке ночи», объединяют, связывают между собой почти всеохватный взгляд летчика и безо всяких «почти» всеохватный мысленный взгляд и текст поэта.
Об одной загадке Георгия Иванова
1 Ликование вечной, блаженной весны,
2 Упоительные соловьиные трели
3 И магический блеск средиземной луны
4 Головокружительно мне надоели.
5 Даже больше того. И совсем я не здесь,
6 Не на юге, а в северной царской столице.
7 Там остался я жить. Настоящий. Я – весь.
8 Эмигрантская быль мне всего только снится —
9 И Берлин, и Париж, и постылая Ницца.
10…Зимний день. Петербург. С Гумилевым вдвоем,
11 Вдоль замерзшей Невы, как по берегу Леты,
12 Мы спокойно, классически просто идем,
13 Как попарно когда-то ходили поэты[3].
Это стихотворение вошло в знаменитый предсмертный цикл Иванова 1958 года «Последний дневник», и смотрится оно, действительно, как страничка из дневника или из письма – столь велика степень автобиографичности стихотворения. Про письмо я упомянул неслучайно, потому что именно в письме Иванова к филологу и поэту Владимиру Маркову из французского курортного городка Йера (где Иванов и Ирина Одоевцева жили в пансионате для пожилых неимущих людей) отыскивается весьма выразительная бытовая параллель к стихотворению: «Здесь весна. Все в цвету. Мне ефта красота здорово надоела. Так проходит любовь. Эти места, т. е. средиземный берег, поразили меня впервые в 1910 (или 9 году), когда меня, поправлявшегося после воспаления легких на Рождестве привезли в Норд Экспресс в Ниццу. 48 часов. В Петербурге что-то 25 градусов мороза. И вдруг, после Марселя весь этот рай. И потом, в эмиграции, сколько раз “за свои деньги” мы с женой ездили в Ниццу Монте Карло, Канны, Жуан ле Пен, и я не переставал наслаждаться. А вот теперь бесплатно и… хотел бы дождику, морозцу, хоть слякоти какой»[4].
Более того, в письмах к тому же Маркову обнаруживаются прямые медицинские комментарии к слову «головокружительно», с которого начинается последняя строка первой строфы стихотворения. Иванов превращает в метафору реальный и мучительный симптом своей последней болезни: «…трудно писать – начинают стукать молотки в голове» (из письма от 21 марта 1957 г.)[5]; «Ох,
По-видимому, фрагменты Евангелия, связанные с последними часами Христа на свободе и Его пленением, особенно сильно волновали Пастернака. Кроме уже упомянутых мною «Ночи», «Гамлета» и «Гефсиманского сада» можно вспомнить еще о второй редакции пастернаковского стихотворения «Город» (1942). Зачин этого стихотворения: «Зима, на кухне пенье Петьки» (II, 111) совмещает в себе сниженный вариант имени апостола Петра и того самого крика петуха, который так важен для описания сцены троекратного отречения Петра от Христа. И в этой евангельской сцене, и в стихотворении Пастернака ключевыми являются мотивы холода, пронизывающего окружающий мир, и наступающего «конца времен» (II, 111).