Плата за жизнь. Дебора ЛевиЧитать онлайн книгу.
художница из Южной Африки по имени Эстер Малангу, которая решила стать художницей в десять лет, наблюдая, как ее мать и бабка пишут кистями из куриных перьев. Она и сама была произведением искусства: одежда расшита бусами, на руках, на ногах, на шее браслеты и колье. Мне хотелось бы с ней поговорить, но я не знала, что хочу ей сказать.
«Эстер, я не знаю, как жить в этом желтом. Не знаю, как жить в моей новой жизни».
Я бесилась от этих желтых стен.
А от занавесок оранжевого шелка я начинала чесаться, едва открыв глаза.
Я сняла щит и покрасила все стены, кроме одной, снова в белый. Щит заменила шелкографическим портретом Оскара Уайльда. После этого я взялась за моль в кухне. Мотыльки напоминали о романах Маркеса, кружили надо мной, будто мелкие слепые демоны, вскормленные на блинной муке и овсянке из моего буфета.
Моли, казалось, нравится садиться на фотографии, прикрепленные магнитами к дверце холодильника. Я прицепила две. На первой была английская ваятельница Барбара Хепуорт в возрасте шестидесяти лет, с резцом в руке привалившаяся к огромному деревянному шару, который она режет. Она взорвала плотный массив дерева, вырезав в нем полость, дыру, – после рождения первого ребенка в 1931 году. Искусство скульптуры Хепуорт называла трехмерным представлением идеи.
На второй фотографии другой скульптор, Луиза Буржуа, в возрасте девяноста лет, со стальным резцом в руке, опирается на белую шарообразную скульптуру, высотой ей до пояса. На Луизе шифоновая блуза, поверх – черный жакет, седые волосы собраны в хвост, в ушах золотые сережки-колечки. Буржуа исповедовала немодную идею: творю, потому что не могу вместить собственных эмоций.
Да, зачастую чувства бывают слишком мучительны. Последние несколько месяцев я только и делала, что пыталась не чувствовать ничего вообще. Буржуа выучилась шить в раннем детстве, в гобеленовой мастерской родителей. Игла представлялась ей инструментом психологической починки – а починить, говорит она, ей хотелось прошлое.
От прошлого мы либо умираем, либо становимся художниками.
Пруст тоже шел к этой мысли, и нащупал другую, более подходящую к моей тогдашней жизненной ситуации:
Идеи – это заменители горестей; в то самое мгновение, когда происходит это замещение, скорби утрачивают часть своего вредоносного действия на наше сердце[5].
Сражаясь с молью и разнообразными горестями, и с прошлым, которое каждый божий день возвращалось меня мучить, я бросала взгляды на двух художниц, косо прицепленных на дверцу холодильника. То особенное свойство внимания, с которым они спокойно обтачивали изобретенные ими формы, придавало им в моих глазах необычайную красоту. Лишь такая красота имела для меня значение. В эти смутные дни письмо осталось одним из немногих занятий, гасившим тревогу о неясном завтра, о том, что с нами будет дальше. Где-то возникала идея, подплывала ко мне, может быть, переродившаяся из горя, но я не знала, не убьет
Пер. А. Смирновой.