Не подводя итогов. Юрий СлепухинЧитать онлайн книгу.
Белбалтлаг, как и некоторые отделения СЛОНа (Соловецкого лагеря особого назначения), был уже каторгой в полном смысле слова, но – так сказать – в первой прикидке, еще относительно либеральной. Правда, в первую же зиму на трассе погибло 100 тысяч человек, сколько и было туда завезено осенью 1931-го; однако когда читаешь о Колыме пред- и послевоенной, то Повенец, Шижня или Тунгуд вспоминаются почти идиллией. На Колыму людей везли с прямой целью уничтожения, психологически убийственными были там сами «срокa» – 15, 25 лет. Кто в здравом уме мог надеяться выжить? У нас же на ББК срок был ограничен, все знали, что навигацию приказано открыть весной 33-го, и за ударный труд обещалось освобождение (как ни странно, это обещание было выполнено – «ударников» освободили, остальные переехали под Москву, в Дмитлаг, строить Волгоканал). Поэтому у нас – особенно, повторю, молодых и глупых – и были возможны настроения, совершенно немыслимые, разумеется, у колымчан или воркутинцев более поздних «призывов».
На этом покончим с лагерной темой. Зарекался ведь – не трогать! Но так уж вышло, всплыла в связи с вопросом о гражданских чувствах и трудовом энтузиазме. Был он, был, из песни слова не выкинешь. Многого надо нам стыдиться в отечественной истории последнего полувека, и едва ли не самым большим позором представляется та податливость, та непристойная готовность, с какой русское общественное сознание дало себя изнасиловать. Плодом этого противоестественного акта и стал ублюдочный «советский патриотизм», во имя которого мы всегда готовы оправдать любую жестокость, любое преступление – лишь бы это было на благо отечеству. Если превращенный в рабочую скотину каторжник мог почувствовать гордость за свой труд (Родина велела!), то что тогда говорить о «свободных» советских гражданах…
В период первой пятилетки – это следует напомнить справедливости ради – наш трудовой энтузиазм постоянно подогревался двумя внешними факторами. Первый был фикцией, но не вызывал сомнений у подавляющего большинства народа; я имею в виду угрозу войны. Мысль о том, что капиталистическое окружение спит и видит – как бы половчее запустить зубы в Страну Советов, истерично, кликушески внушалась всеми средствами пропаганды уже за десяток лет до того, как с приходом Гитлера к власти возникла реальная угроза. В середине двадцатых нам никто не угрожал ни с Запада, ни с Востока: отношения с фашистской Италией были чуть ли не дружеские, дуче любезно принимал наши делегации; будущий фюрер ораторствовал по мюнхенским пивным, пытаясь укрепить пошатнувшийся после путча авторитет; Танака еще только обдумывал свою стратегию овладения Юго-Восточной Азией. Но как-то же надо было объяснить народу – зачем с такой лихорадочной поспешностью и такими чудовищными издержками создается в СССР гигантская индустрия войны, зачем нам столько танковых и авиационных заводов, столько азота, броневой стали, синтетического каучука. И нас принялись стращать новым походом Антанты – с поляками и румынами в качестве главной ударной силы мирового