Сады земные и небесные. Лидия ГригорьеваЧитать онлайн книгу.
тряслась над ним, как над хворым младенцем. Боялась, что на высокий стебель сядет неосторожная лесная птица или спрыгнет с забора пронырливая белка. А то и лисенок, повадившийся подрывать изгородь сада, видимо, в поисках новой территории, обломит, затопчет сочный и хрупкий маковый столбик. Но мак выстоял, и бутон наконец-то раскрылся.
Я, как заколдованная, подолгу им любовалась. А потом решила остановить прекрасное мгновение: цветение единственного наследника семейства маковых кустов Елизаветы Хилл. И вот он явлен миру во всей полноте бродячей, цыганской радости жизни на новом месте – и в прозе, и в стихах, и в фотографиях.
Сейчас маковый куст разросся, обзавелся родней, обжился и разбил большой ярко-алый шатер на моем зеленом газоне. Его бьют дожди, оббивают атлантические ветры, но он выбрасывает и выбрасывает в дождливое английское небо свои неистовые страсти в багровых тонах Кармен-сюиты.
Не у всякого мака есть биография. Этому – повезло…
«Выпало ль слово из песни…»
Выпало ль слово из песни,
если опять не везет…
Крокус ли, жадный до жизни,
мерзлую землю грызет,
мак ли туманы кровавит,
горем ли роза горчит,
душу ли болью оплавит
душный, как зной, гиацинт
или, что много чудесней,
давним невзгодам на зло,
старое слово из песни
в землю упав, проросло…
Опасная красота
На утренней заре, но не впотьмах, выходишь в сад и видишь: расцветает магнитной вспышкой опиумный мак.
Огромных непредвиденных размеров телетарелка в воздухе парит!
Но и не кажет, и не говорит…
В широтах здешних мак не вызревает, но силится и тужится – цветет, до сладости и горечи. И вот в багрянце лепестков трепещет, будто птаха.
В опушке, словно шапка Мономаха, лежит и вызревает «голова» (вот самые пристойные слова) отравы, зелья, или, проще, дури.
Кроваво-красный фон властям к лицу – в натуре (в природе, то есть, Господи прости). Когда б сюда беды не навести…
Вот маковой росинки нет во рту, вот преступил запретную черту.
Вот золотые маковки церквей.
Не пей вины, Гертруда! И сумей потерянную душу обрести, не маковой соломки натрясти туда, куда влечет тебя напасть. Не больно разве в этот мрак упасть?
Мак (пели раньше) мак мой, маковица (у Даля) – золотая головица…
Как точен собиратель наш, притом, нет в словаре понятия «притон», где опийный туман дурманит ум.
Даль был не близорукий тугодум: как доктор он вводил морфин больным.
И Пушкину, возможно. Иже с ним…
Даль ел с народом маковый калач. С тех пор все изменилось так, хоть плачь…
Мак опийный – красавец несусветный! На розовой заре горит рассветной.
Он, отцветая, изменил обличье, как изгнанный пророк, чье нищее величье терзает душу призраком вины.
Из