Человек недостойный. Осаму ДадзайЧитать онлайн книгу.
что родился в богатой семье, сколько по той причине, что «успевал» в учебе. С малых лет хилый, я пропускал месяц-другой, а то и чуть ли не целый учебный год, но когда еще слабый после болезни приезжал в школу на рикше и пробовал сдать годичные экзамены, то оказывался самым, что называется, «успевающим» в классе. И даже когда был здоров, я совсем не занимался: в школе на уроках я рисовал мангу и тому подобное, а на переменах показывал нарисованное одноклассникам и смешил их пояснениями. На сочинениях я, несмотря на замечания учителя, упорно писал одни только юмористические истории. Потому что знал: на самом деле моих уморительных сочинений учитель втайне ждет с нетерпением. Однажды я, как обычно, написал о том, как оплошал: в поезде, когда мать взяла меня с собой в Токио, пописал в стоящую в проходе вагона плевательницу (хотя во время той поездки назначение плевательницы для меня уже не было секретом. Я сделал это намеренно, изображая детскую наивность), причем придал повествованию нарочито грустный оттенок, и поскольку ничуть не сомневался, что рассмешу учителя, незаметно последовал за ним в учительскую, увидел, как он, едва выйдя из класса, нашел среди остальных сочинений мое, начал читать его, посмеиваясь, еще пока шагал по коридору, дочитал сразу же, как только вошел в учительскую, расхохотался так, что сделался пунцовым, и я, воочию убедившись, что он предлагает почитать мое сочинение другим учителям, загордился собой.
Вот ведь озорник.
Мне удалось добиться, чтобы меня считали озорником. Удалось избежать участи человека, пользующегося уважением. И даже тот факт, что в моем табеле наряду с высшими отметками, десятками по всем предметам, значились то семерки, то шестерки по поведению, служил моим домашним лишним поводом для бурного смеха.
Но по натуре я был не озорником, а его полной противоположностью. К тому времени от мужской и женской прислуги я уже набрался дурного, меня развратили. Сейчас я считаю такие действия по отношению к ребенку самым отвратительным, низким, чудовищным из всех человеческих преступлений. Но я терпел их. И даже слабо улыбался, поскольку они казались мне еще одной характерной для людей особенностью. Если бы честность вошла у меня в привычку, я без стеснения пожаловался бы на эти преступления слуг отцу или матери, однако и своих родителей я совсем не понимал. Обращаясь к людям, я не мог рассчитывать ровным счетом ни на что. Хоть отцу жалуйся, хоть матери, хоть полиции, хоть властям – неизвестно, не переубедит ли меня в итоге общепринятым доводом кто-нибудь по-житейски мудрый и сильный.
Сознавая, что предвзятость неизбежна, а значит, обращаться за помощью к людям бесполезно, я так ни в чем и не признался и полагал, что мне не остается ничего другого, кроме как помалкивать и по-прежнему изображать шута.
Возможно, кто-то насмешливо поинтересуется, уж не о неверии ли в людей идет речь, и с каких это пор я заделался христианином, однако я считаю, что отсутствие веры в людей необязательно имеет непосредственное отношение к религии. В сущности, живут же преспокойно