Опадание листьев. Валерий МихайловЧитать онлайн книгу.
возвращаемся в постельку, где любим друг друга уже медленно, не спеша, смакуя каждое движение, каждый поцелуй. Мы продолжаем ласкать друг друга и после финала, после долгого финала финалов, но время, наш враг и учитель, диктует свои правила игры. Тебе пора уходить. Я одеваю тебя, как маленькую, смотрю, как ты причесываешься, наносишь боевой рисунок на умытое и от этого еще больше похожее на детское лицо, как пытаешься расчесать и уложить непослушные волосы. Они ложатся черти как, это тебя злит, и ты вымещаешь на мне свою злость:
– Отвернись. Что за дурацкая привычка стоять над душой. Займись чем-нибудь.
– Ладно, – говоришь ты себе, устав от борьбы с прической.
Я осторожно тебя целую (помада!).
– До завтра.
– До завтра, милая. Я люблю тебя.
– А я тебя нет.
3
– Ну, здравствуй, сынок.
– Привет, папа.
Отец выглядел ужасно. Усталое больное лицо, недельная щетина, затрапезная майка… Он никогда не был таким. Всегда ухоженный, выбритый, всегда в свежей рубашечке, наглаженных брюках.
– Как ты там? – спросил он, как бы извиняясь, будто был передо мной в чем-то виноватым.
– Я ничего. Ты то как?
– Да я, как видишь, – он тяжело вздохнул.
Я ощутил острую боль в душе, растекающуюся, терзающую меня, распадающуюся на десятки, сотни составляющих. Здесь были и стыд, и обида на него, на себя, на всех и вся, и сожаление, и любовь, и тоска.
При его жизни…
В нашей семье не было принято декларировать нежные чувства. Фраза «Я люблю тебя, мама (или папа)» была под негласным запретом. Если мне надо было обратиться за чем-нибудь к родителям, отца я называл по фамилии, а потом, когда у брата родился сын, стал называть его дедом. Мать же в нашем доме называли исключительно по прозвищу, которое дал ей отец. С отцом у меня внешне были весьма благополучные отношения, внутренне…
Нет, я не жертва неблагополучной семьи или тяжелого обращения родителей, скорее наоборот. Со мной носились, как с писаной торбой. Я был любимчиком. Правда, когда я пытаюсь вспоминать детство, меня не покидает чувство тяжелого черного ужаса. Не обходилось у нас и без эксцессов, особенно, когда я учился в старших классах и на первых курсах института, но дальше слов, дальше взаимных именно взаимных упреков и оскорблений дело не заходило.
Тогда временами я ненавидел отца, ненавидел его пьяный мат (пил он, кстати, не так уж и часто), ненавидел его образ «настоящего мужчины» и главы семьи, ненавидел его привычку поднимать по утрам весь дом, чтобы потом со спокойной душой лечь спать.
Меня раздражала помпезность, с которой он пытался учить меня жизни, внушая прописные истины или давно уже устаревшую мудрость, раздражала привычка по сто раз проверять замки, воду, газ, раздражала его безапелляционная позиция в вопросах, в которых он был некомпетентным. Некомпетентность он компенсировал талантом демагога, и переспорить его было невозможно, даже если я был на сто процентов