Избранное. Тройственный образ совершенства. Михаил ГершензонЧитать онлайн книгу.
на долгие времена обновленную свежесть творчества, непосредственность мироощущения, возврат молодости, – одно мне оставалось бы: пожать плечами, дивясь глубокому оптимизму вашего предлагаемого ответа, проистекающего из свойственного веку Руссо непонимания той роковой истины, что самые истоки духовно-душевной жизни отравлены, что орфическое и библейское утверждение некоего изначального «грехопадения» – увы, не ложь. Разговор наш в этом случае напомнил бы другой, древний разговор, о котором повествует в «Тимее» Платон: собеседниками были Солон и египетский жрец. «Вы дети, эллины, и старца нет меж вас», – говорил первому второй. Периодические потопы и пожары опустошали лицо земли, но люди в населенных эллинами землях возрождались «без Муз и письмен», άμουσοι και αγράμματοι, после этих разрушительных судорог земли, чтобы опять зачинать свое преходящее строительство, – между тем как священный Нил спасал неподвижный Египет, сохранивший на своих вековечных скрижалях древнюю память о забытых эллинами отцах, великом и славном роде людей, свергшем иго незапамятной Атлантиды{38}. Милый мой совопросник!{39} подобно тому египтянину и его эллинскому ученику, и самому Платону, я благочестиво воскуряю свой фимиам на алтаре Памяти, матери Муз{40}, славлю ее, как «бессмертия залог, венец сознанья», и уверен, что ни один шаг по лестнице духовного восхожения невозможен без шага вниз, по ступеням, ведущим в ее подземные сокровища: чем выше ветви, тем глубже корни.
Если же бы вы ответили мне, что не беретесь или даже не чувствуете себя вправе предрешать содержание будущего умоначертания людей обновленной культуры, что вы просто переживете за себя самого и за потомков насущную потребность выйти из-под душных сводов на воздушный простор, не зная и не желая знать, что доведется вам и им встретить за оградой покинутой тюрьмы, то выразили бы этим и свое фаталистическое безучастие в деле предуготовления путей свободы, и последнее отчаяние в собственном освобождении. Да не будет так!
VI
В. И. Иванову
Соседушка, мой свет{41}, напрасно маните вы меня ласковыми увещаниями покинуть мой угол и перебраться в ваш. Ваш угол – тоже угол, замкнутый стенами, – свободы в нем нет. Вы говорите: пусть только человек культуры предастся вере, он уже существенно свободен. Я отвечаю: частью он, обремененный культурным наследием, неспособен воспарить к абсолютному, если же и присуща ему вера, она делит участь всех его душевных состояний: она заражена рефлексией, искажена и бессильна. Повторяю, что писал вам прошлый раз: наше сознание не может стать трансцендентным культуре, или разве только в редких, исключительных случаях. Смотрите, как бьется в тенетах наш друг Шестов{42}. Сколько раз мы говорили с вами о нем с любовью! Он ли не прозрел пустоту умозрений, мертвящий догматизм идей и систем? он ли не алчет свободы? Его тоскующий дух беспомощно рвется вон; то силится распутать узлы догматического мышления, спеленавшего человечество, то с увлечением
См.: Тимей, 22a-b-25d. В. И. Иванов пересказывает свое третье стихотворение из триптиха «Подражания Платону»: «Солон! воскликнул жрец: “Щадят вас дивно годы! Вы – дети, эллины, и старца нет меж вас!”» (СС, I, 787).
Обращение «совопросник» имеет в данном случае иронический оттенок: «Где мудрец? где книжник? где совопросник века сего? Не обратил ли Бог мудрость мира сего в безумие?» (1 Кор. 1, 20).
В древнегреческой мифологии Мнемосина (Память) родила муз от Зевса.
«Соседушка, мой свет!» – начальная строка басни И. А. Крылова «Демьянова уха» (Крылов И. А. Соч. в 2-х тт. М., 1969. Т. 2. С. 94).
М. О. Гершензона, как и В. И. Иванова, связывала с Л. И. Шестовым многолетняя дружба. Подробнее см.: Гершензон М. О. Письма к Льву Шестову (1920–1925) // Минувшее. Исторический альманах. 6. М., 1992. С. 237–312. Сразу же после смерти М. О. Гершензона в 1925 г. Л. И. Шестов написал посвященную его памяти статью «О вечной книге», где анализируются последние произведения М. О. Гершензона, в частности, и «Переписка из двух углов», о которой Л. Шестов писал:
«Я вновь перечел, вновь прослушал три небольшие книги покойного: его “Ключ веры”, “«Гольфстрем” и “Переписку из двух углов”. Все три написаны почти одновременно – в последние годы его жизни. И тоже все написаны на одну тему. “Переписка” – самая ранняя и самая маленькая из них, причем М.О. является тут автором только наполовину, поскольку он отвечает на обращенные к нему письма В. Иванова. И все же десяток напечатанных в этой книжечке писем М.О. дают нам безмерно много: эти письма научают нас читать и “Ключ веры”, и “Гольфстрем”. Может быть, они научат нас читать и другие книги, трактующие о первых и последних вещах. Переписку начал В. Иванов. Первые слова его первого письма как будто должны сразу определить тему переписки. В. Иванов пишет: “Знаю, дорогой друг и сосед по углу в нашей общей комнате, что Вы усомнились в личном бессмертии и личном Боге”. Надо полагать, что у В. Иванова были “достаточные основания” обратиться к своему сожителю с такими словами. Они, ведь, стали переписываться после того, как много и долго прежде разговаривали и лишь когда убедились, что дальше разговаривать нельзя. Почему нельзя? Может быть, потому, почему у Достоевского не могли разговаривать меж собой Шатов и Кириллов: ведь большевистская здравница мало чем отличалась от того американского сарая, в котором жили герои “Бесов”. Но, как сейчас увидим, не только потому. М.О. отвечает В. Иванову: “Нет, не усомнился я в личном бессмертии и подобно Вам знаю личность вместилищем подлинной реальности. Но об этих вещах, мне кажется, не надо ни говорить, ни думать”. В. Иванов не может согласиться с этим. Он убежденно и настойчиво отстаивает свое право не только думать, но и говорить обо всем. Но, чем больше и лучше он говорит – а В. Иванов мастер хорошо говорить – тем упорнее отказывается М.О. его слушать. Иной раз кажется, что вот-вот изменит он принятому им на себя обету сдержанности и не своим голосом крикнет, как когда-то Верлен: trends l’eloquence et tords lui son cou <сломай шею красноречию. – Из стихотворения “Искусство поэзии”>. В последних письмах взаимное раздражение друзей и соседей по комнате становится уже совершенно явным. Что бы ни сказал В. Иванов – М.О. отвечает: нет, не то. Прекрасно, чудесно выражено, но не то. “В смертный час я вспомню не об этом” – и в “трудные, роковые минуты жизни не это мне понадобится”… С такими “критериями” в душе слушает М.О. чарующие речи В. Иванова – и чары рассеиваются, волшебный жезл его теряет свою чудодейственную силу. В. Иванов не может простить своему другу его “жестоковыйности”», и, под конец, начинает бранить его – называет его “русским интеллигентом”, “бегуном” (все это очень сильные бранные слова в устах В. Иванова), корит его “беспамятством” и т. д. На этом переписка заканчивается: друзья не могли ни до чего договориться.
“«Переписка из двух углов” относится к 1920 г А в 1922 г. вышли две книги М.О., которые я уже назвал: “Ключ веры” и “Гольфстрем”. Если бы в 1922 году друзья снова попали в здравницу и вздумали продолжить переписку, В. Иванову пришлось бы отказаться от главных, даже от всех пунктов своего обвинения. У М.О., как оказывается, была память – и превосходная. В. Иванов только до Египта добрался, и Египет ему казался пределом, за которым для человека история прекращается. М.О., опираясь на данные филологии, старается проникнуть в еще более глубокую старину – в т. н. доисторические эпохи. И в “руссоизме” М.О. оказывается неповинен: он не только не стремится к опрощению, он является пред нами во всеоружии современной учености и с истинной любовью говорит о своих и чужих “идеях”. В. Иванов, горделиво заявивший о себе, что он настолько же европеец, как и русский – принужден был бы признать в своем недавнем противнике единомышленника. И это, пожалуй, было бы для него величайшим торжеством: ведь он только того и добивался, чтобы принудить своего друга, или, как он осторожно говорил, привести его к “вольному приятию” тех идей, которые он выработал за долгие годы своей литературной деятельности. В. Иванов – человек терпимый (недаром он себя европейцем называл), он всегда готов разрешить своему другу свободу в выборе идей – единственно, что было для него невыносимым, это готовность М.О. “кинуться в Лету, чтоб бесследно смылась с души память обо всех религиях и философских системах, обо всех знаниях, искусствах, поэзиях”. Такого устремления В. Иванов не может простить М.О. И, я думаю, не только В. Иванов: никто из современных культурных людей не разрешит своему ближнему такую свободу. Да и свобода ли это? Больше того: нужна ли была в самом деле такая свобода М.О.? Не вправе ли был бы В. Иванов, указывая на “Ключ веры” и «Гольфстрем», сказать М.О.: “ты, который мечтал освободиться от философских систем, знаний, искусства, ты вернулся ко всему этому и так же прочно держишься этого, как и я, которого ты не хотел слушать?”» (Шестов Л. Умозрение и откровения. Paris, 1964. С. 14–16). О В. И. Иванове и Л. И. Шестове см.: СС, III, 737–738.