Трубадур и Теодоро, или две двести до Бремена. Андрей ВиноградовЧитать онлайн книгу.
непременно желающему казаться окружающим и себе самому творческой личностью, оказалось под силу связать воедино частички пестрого, разностильного интерьера, доставшегося Трубадуру вместе с домом от предыдущего хозяина. Сам он, по большому счету, ничего особенного в этот дом не привнес, разве что кресло-качалку, с первого дня получившее постоянную прописку на террасе. Но и то «неособенное», что переехало вместе с Трубадуром, – если вынести за скобки уже упомянутое кресло, – временами начинало ему казаться лишним. Тогда наступало время «великого перемещения всего возможного с места на место» или просто время «великого перекладывания».
Представление Трубадура о домашнем уюте сводилось к хаотичному расположению вещей, неизбежных для жизни, необязательных для нее и совсем уже лишних. Чаще всего он сам путался в этой классификации, признавая ее, особенно в дни «великого перекладывания», насквозь лицемерной. Десятки предметов, неоспоримо представлявших собой «бытовой мусор», героически оборонялись до конца бессмысленного мероприятия и выстаивали в этом ожесточенном бою хозяина с самим собой. Другие оказывались еще удачливее – стремительно и фактически без потерь прорывались они вверх по выдуманной лестнице ценностей, брали ее целыми маршами и обретали в новом статусе гарантированную неприкосновенность. Минимум на полгода, а то и на год.
Во времена Трубадурова детства – моего, кстати, тоже – мальчишек и девчонок одинаково завораживали картонные калейдоскопы, раскрашенные под синие колпаки мультяшных кудесников. Это и было настоящее волшебство: смотришь в трубку с узкого конца – видишь один узор, сложенный из разноцветных стеклышек, чуть шевельнул рукой – поменялась картинка, а стеклышки те же… Лично я разломал никак не меньше десятка калейдоскопов, но так ничего и не понял… Примерно таким же загадочным образом одни и те же вещи перемещались вокруг Трубадура, словно в волшебной трубке, неизменно резервируя центр для зубной щетки, бритвы, очков с плюсовыми диоптриями и кресла-качалки, накрытого любимым дедовским мохеровым пледом, точнее, его останками. Обо всем остальном Трубадур так и думал – «все остальное», но никогда не находил в себе достаточных сил, чтобы назвать это «все остальное» ненужным. Даже гитару, задуманную производителем как шестиструнка, однако неведомо сколько лет довольствующуюся четырьмя… Одна из оставшихся струн местами расплелась, будто в трауре распустила косы, и теперь не положенно, то есть бесстыдно заигрывала белесыми стальными проплешинами с солнечными лучами. В свое время Трубадур неплохо исполнял под грустные переборы «Ой, да не вечер…», заочно соперничая с Бичевской, и обожаемую студентами-медиками заунывную песняровскую «Перепелочку», переиначенную на профессиональный лад и помогавшую вызубрить весь анатомический атлас. При словах «…А у пирапелки печень болыть…» на глаза общежитского вахтера обычно наворачивались слезы, он все про себя знал… Теперь инструмент был на вечной стоянке в углу гостиной, цепко держась за стену колками