Элита в России. Жизнь и творчество советских деятелей искусств. Норберт КухинкеЧитать онлайн книгу.

      В ее имени слышится плеск аплодисментов.

      Она рифмуется с плакучими лиственницами,

      с персидской сиренью,

      Елисейскими полями, с Пришествием.

      Есть полюса географические, температурные,

      магнитные.

      Плисецкая полюс магии.

      Она ввинчивает зал в неистовую воронку

      своих тридцати двух фуэте,

      своего темперамента, ворожит,

      закручивает: не отпускает.

      Есть балерины тишины, балерины-снежины –

      они тают. Эта же какая-то адская искра.

      Она гибнет – полпланеты спалит!

      Даже тишина ее – бешеная, орущая тишина

      ожидания, активно напряженная тишина

      между молнией и громовым ударом.

      Плисецкая – Цветаева балета.

      Ее ритм крут, взрывен.

      Жила-была девочка – Майя ли, Марина ли –

      не в этом суть.

      Диковатость ее с детства была пуглива

      и уже пугала. Проглядывалась сила

      предопределенности ее. Ее кормят манной

      кашей, молочной лапшей, до боли

      затягивают в косички, втискивают первые

      буквы в косые клетки; серебряная монетка,

      которой она играет, блеснув ребрышком,

      закатывается под пыльное брюхо буфета.

      А ее уже мучит дар ее – неясный самой себе,

      но нешуточный.

      «Что же мне делать певцу

      и первенцу,

      В мире, где наичернейший сер[6]!

      Где вдохновенье хранят, как в термосе!

      С этой безмерностью в мире мер?!»

      Мне кажется, декорации «Раймонды»,

      этот душный, паточный реквизит,

      тяжеловесность постановки кого хочешь

      разъярит. Так одиноко отчаян ее танец.

      Изумление гения среди ординарности –

      это ключ к каждой ее партии.

      Крутая кровь закручивает ее. Это не обычная эоловая фея –

      «Другие – с очами и с личиком светлым,

      А я-то ночами беседую с ветром.

      Но с тем – италийским Зефиром младым, –

      С хорошим, с широким,

      Российским, сквозным!»

      Впервые в балерине прорвалось нечто –

      не салонно-жеманное, а бабье, нутряной

      вопль.

      В «Кармен» она впервые ступила

      на полную ступню.

      Не на цыпочках пуантов, а сильно,