Генерал Абакумов. Палач или жертва?. О. С. СмысловЧитать онлайн книгу.
А он был не худшим из множества тех, кого к нам приставляли “для порядка”. Получше многих. Известно, что и сам сидел, за то же самое, за что ему надо было сажать других. У него было свое понятие чести, преданность идее имела границы хотя бы элементарной порядочности. Для последующих охранителей эти качества вообще были недосягаемы.
Сегодня, сознаемся, странно читать рассказ Роя Медведева. В.Н. Ильин первым допрашивает Бухарина – они пьют чай с бутербродами, говорят о “деле”, потом, видя, что Бухарин устал, Ильин предлагает ему лечь на диван тут же, в комнате следователя. Накрывшись кожаной курткой, Бухарин спит. И только где-то в первом часу ночи уходит в камеру. Соображение о том, что “добрый” и “злой” следователи так и были задуманы, имеет резон. Но скажем и так: “злой” и не смог бы сыграть роль “доброго”…
Не знаю, как там было дело с Бухариным. А как со мной – знаю.
Ильин питал ко мне, как он понимал, добрые чувства. Любил беседовать на темы нейтральные или рассказывал об отсидке. Оказывается, знал стихи и сам писал их. Ей-богу, не графоманские. Особенно запомнилось мне одно – об отчаянии. “Три шага вперед, три шага назад. Там – стена. И там стена”. Сидел он в карцере, ждал приговора, и, видно, пронзило – стал писать стихи. Важно вовремя почувствовать себя в чужой шкуре. Несомненно, зашоренный и ограниченный, Ильин и служа режиму, не чужд был шагов “в сторону”, не только – в стену.
Помню, как он достал для Окуджавы фотографию его отца из секретного архива, как искренне был обижен, что Булат якобы забыл фото на столике в ресторане. Помню, как он умолял нас со Слуцким уговорить Коржавина не эмигрировать, как мы с Борисом его почти уговорили. Но на следующий день переуговорила его жена. Ильин качал головой: “Ну что он там будет делать! Он же не такой…” “Не такой” – в устах генерала КГБ многое значило.
В те времена без визы Ильина (считалось, что – Правления МО) никто не мог выехать в загранкомандировку. Не мог и я после подписания “Письма 63-х”.
Ильин приглашает меня. “Правила для всех одни, – сурово говорит он, – но если вы напишете письмо о раскаянии, для меня, я положу его в сейф, и даю слово чести…” Я усердно дергаю головой, чтоб и сомнения не оставалось, что продолжать не следует, не покаюсь.
– Постойте, – раздраженно, – неужели вы думаете, что я прошу от вас отречения? Хотите работать, хотите ездить – надо соблюдать правила. А правило простое. Вы сожалеете, ведь правда – ничего изменить вы и товарищи ваши не смогли?
Это подсказка? Я беру листок бумаги и пишу: “Теперь я сожалею, что подписал письмо 63-х. Оно ничего не изменило – ни в судьбе Синявского и Даниэля, ни в положении в литературе”. Подпись.
Ильин читает бумагу и… хохочет! Хохочет! Потом рвет бумагу на мелкие кусочки и, продолжая уже хихикать фальцетом, дает отмашку: “Идите, Огнев”.
Я звоню Слуцкому. Борис серьезно, после паузы, роняет сухо: “Иллюзий не питайте. Но В.Н. хорош. По-своему хорош”, – на всякий случай добавляет