Высокие ступени. СборникЧитать онлайн книгу.

      что нам ветер-дурак над осенним жнивьем

      что нам звездный глухой водоем

      горожанам-элоям зачем мы живем

      и хмелеем – затем и живем

      чтоб хозяин к утру, хлебосол-богатей

      (помнишь: «Отче наш иже еси»?),

      отправлял по домам подгулявших гостей

      в темно-синих подземных такси

      ночь надвигается и вот неотвратимый небосвод

      сияет высясь царским троном где ты как платяная вошь

      в волокнах вечности живешь под мелкоскопом электронным,

      и некто бледно-голубой хотя и реет над тобой

      но не прощает а смеется смотри какое существо

      какие жвалы у него у толстобрюхого уродца

      ты кто сердца глаголом жег нет унижения дружок

      в небесном супчике бесплатном не плачь сизиф не пей стремясь

      понять таинственную связь между простым и невозвратным

      она пылала и сплыла ночной голубкою была

      и ликовала как живая воруя крошки со стола

      бокал военного стекла волной байкальской наливая

      Поиграем-ка в прятки, но не подглядывай, не говори,

      что не найдем друг друга, и праха с пылью не путай.

      Нехорошо, что со временем детские пустыри

      зарастают полынью, а чаще – плакучей цикутой.

      Оговорился – не пустыри, проходные дворы,

      по которым мы, грешные, парадиз утраченный ищем,

      подбирая с помоек святые, можно сказать, дары.

      Мусорный ветер над прежним городом, будущим городищем,

      вызывает в прорехах пространства истошный свист

      одичавшей эоловой арфы. Зябко и сладко.

      Вся цена меланхолии поздней – засохший лавровый лист.

      Дореформенный гривенник, нынешняя десятка.

      Пережив свои желания, разлюбив свои мечты,

      перестал искать по пьяни я гений чистой красоты,

      позабыл свиданья с музою и во сне, и наяву,

      вычислитель молча юзаю, в честной лодочке плыву,

      но, душевным кататоником став, имею бледный вид.

      Мне бы дёрнуть водки с тоником, да головушка болит

      иль с утра откушать кофию, да сердечко не берет —

      вот такая философия, огурец ей в алый рот.

      Если смерть не отнимала бы право на любовь и речь,

      эту горечь типа жалобы, лучше было б приберечь,

      отложить на крайний случай, но где же, спрашивается, он,

      за какой лежит излучиной речки грифельных времен?

      Впрочем, если долго мучаться, сколько волка ни корми,

      что-нибудь