Конармия. Исаак БабельЧитать онлайн книгу.
Никитинский чаем ее обносил и ласкался до людей, но, увидев меня, сошел со своего лица, а я кубанку перед ним снял.
– Здравствуйте, – сказал я людям, – здравствуйте, пожалуйста. Принимайте, барин, гостя или как там у нас будет?
– Будет у нас тихо, благородно, – отвечает мне тут один человек, по выговору, замечаю, землемер, – будет у нас тихо, благородно, но ты, товарищ Павличенко, скакал, видать, издалека, грязь пересекает твой образ. Мы, земельная власть, ужасаемся такого образа, почему это такое?
– Потому это, – отвечаю, – земельная вы и холоднокровная власть, потому оно, что в образе моем щека одна пять годков горит, в окопе горит, при бабе горит, на последнем суде гореть будет. На последнем суде, – говорю и смотрю на Никитинского вроде как весело, а у него уже и глаз нету, только шары посреди лица стоят, как будто вкатили ему шары под лоб на позицию, и он хрустальными этими шарами мне примаргивает тоже вроде как весело, но очень ужасно.
– Матюша, – говорит он мне, – мы ведь знавались когда-то, и вот супруга моя. Надежда Васильевна, по причине происходящих времен рассудку лишившись, она ведь к тебе хороша была. Надежда Васильевна, ты ее, Матюша, больше всех уважал, неужели ты не пожелаешь ее увидеть, когда она свету лишилась?
– Можно, – говорю, и мы входим с ним в другую комнату, и там он руки стал у меня трогать, правую руку, потом левую.
– Матюша, – говорит, – ты судьба моя или нет?
– Нет, – говорю, – и брось эти слова. Бог от нас, холуев, ушился; судьба наша индейка, жисть наша копейка, брось эти слова и послушай, коли хочешь, письмо Ленина.
– Мне письмо, Никитинскому?
– Тебе, – и вынимаю я книгу приказов, раскрываю на чистом листе и читаю, хотя сам неграмотный до глубины души. «Именем народа, – читаю, – и для основания будущей светлой жизни, приказываю Павличенко, Матвею Родионычу, лишать разных людей жизни согласно его усмотрению…» Вот, – говорю, – это оно и есть, ленинское к тебе письмо…
А он мне: нет!
– Нет, – говорит, – Матюша, хоть жизнь наша на чертову сторону схилилась и кровь в российской равноапостольной державе дешева стала, но тебе сколько крови полагается – ты ее все равно достанешь и мои смертные взоры забудешь, и не лучше ли будет, если я тебе половицу покажу?
– Кажи, – говорю, – может, оно лучше будет. И опять мы с ним по комнате пошли, в винный погреб спустились, там он кирпич один отвалил и нашел шкатулку за этим кирпичиком. В ней были перстни, в шкатулке, ожерелья, ордена и жемчужная святыня. Он кинул ее мне и обомлел.
– Твое, – говорит, – владей никитинской святыней и шагай прочь, Матвей, в прикумское твое логово… И тут я взял его за тело, за глотку, за волосы.
– С щекой-то что мне делать, – говорю, – с щекой как мне быть, люди-братья?
И тогда он сам с себя посмеялся слишком громко и вырываться не стал.
– Шакалья совесть, – говорит и не вырывается. – Я с тобой, как с российской империи офицером говорю, а вы, хамы, волчицу сосали… Стреляй в меня, сукин сын…
Но