Огонь сильнее мрака. Анатолий ГерасименкоЧитать онлайн книгу.
добрый, человече! Покой тебе.
– И тебе, что ли.
– Время найдется для разговора?
– Время – деньги.
– Ишь ты. И сколько твое время стоит?
– Десять форинов.
– Пять.
– Десять.
– Шесть.
– Десять.
– Семь. Да что ж такого расскажешь ценного?
– Увижу форины – узнаешь. Десять.
– Восемь. Ладно, девять. Девять! Больше нет с собой, веришь?
– Не-а. Десять.
– Да ты здоров торговаться, я гляжу. Ладно, на вот.
– Давай. Эх!
– Ох! Держи!
– Уй-й!
жмот гад жмот гад
– Вот я неуклюжий. Лбами стукнулись, это надо же! Извиняй, братец. Не болит?
жмот гад жмот что рассказать шериф предупреждал глаза вылупил не болтать с городским узнает убьет наплету самый хитрый самый умный старики нет стариков не знаю из ума выжили наплету
– Не болит, не болит. Пусти руку-то… Э! А деньги?
– Да я, знаешь, передумал. Дорогое уж очень время твое. Бывай.
– Ну и пошел ты.
– Чего сказал-то?
– Ничего, ничего…
Люди всегда любили деньги, ведь деньги в том виде, в котором они есть, людям дали сами боги. Каждый серебряный форин, что ходил до войны по рукам в Энландрии, когда-то родился в ладонях Владычицы Островов, Прекрасной Хальдер. Теперь Хальдер была мертва, но остались ею созданные монеты. Остался в тех монетах и слабый, но прочно державшийся магический фон – об этом помнили немногие, а умели таким фоном пользоваться и вовсе единицы. Сам Репейник знал всего пару приемов, вроде трюка, который помог ему выбраться к башне вчерашним вечером. Увы, старинных монет оставалось все меньше и меньше. В голодные годы большую часть денег переплавили, добавив олова, цинка и свинца. Плавка и примеси вытравили божественную магию напрочь.
– Покой, добрый человек! Ну и жара нынче, верно? Я говорю – жарко сегодня, сил нет. А? Нет? Оглох, что ли? Эй, дружище…
– Руку, на хрен, убрал.
все оторву растерзаю не скажу про стариков не скажу пусть хоть трижды родители не скажу убью шериф не велел щас в клочья мясо мухи
– РУКУ, НА ХРЕН, УБРАЛ!!!
– Ухожу-ухожу. Ушел. Все.
«Старики, – думал Джон, вышагивая под палящим солнцем. – Родители. Шериф не велел. Ну и суров же у них шериф. Но что это за родители такие? Чьи?» Боль, тягучая и липкая, ворочалась в затылке, мысли путались. За утро Репейник две дюжины раз затевал разговор с деревенскими, и никто не хотел ему отвечать. Не было толку и от касаний. Все, казалось, что-то знали, что-то важное, но запретное, причем настолько был силен запрет, что даже думали о нем украдкой.
«Родители, – думал Джон. – Старики». Не мог же, в самом деле, этот шериф так всех запугать. Нет, дело тут крылось не в страхе. Джон чувствовал эмоции деревенских, и страха в них не было, во всяком случае, не больше, чем в обычном человеке. Зато вдоволь было чего-то еще: не то стыда, не то сожаления. Словно вся деревня делила общий грех, и об этом грехе