Мамины глаза. Симон ОсиашвилиЧитать онлайн книгу.
возвратился и дождь, и улыбка,
и, накрывая горячей волной,
юные губы парят надо мной
в небе лица твоего.
Сад истомившийся бредит грозой:
нет ни секунды без птиц или ветра,
и, заслоняя порядок былой,
юные очи летят надо мной
в небе лица твоего.
Темное небо покинул закат…
Может быть, все это мне только снилось?
Но озаряет бушующий сад
неповторимое, как звездопад,
небо лица твоего.
Как хорошо жить на этой земле,
быть молодым и увидеть однажды
как, словно синяя птица во мгле,
новое небо откроется мне —
небо лица твоего.
«Деревья осенью пугливы…»
Деревья осенью пугливы.
Куда там ветер – страшен ветерок.
К ногам ложатся огненные гривы:
в листья – вместе,
каждый – одинок.
«Как день ноябрьский постарел…»
Как день ноябрьский постарел…
Слезится неба мутный глаз,
и лист, как волос, поредел,
и будто бы в последний час
без птиц и листьев, опустев,
трясутся руки у дерев.
«Что осталось от осени?…»
Что осталось от осени?
Так, пустяки…
Пара листьев шальных на обветренном клене,
пара птиц невеселых на мокрой колонне
да озябшая пара у вспухшей реки.
Впрочем, так ли уж пусто под небом пустым —
что-то все же осталось и теплится, брезжит,
что-то медлит уснуть в этих парах мятежных,
и дождется мороза – и встретится с ним.
Дай же силы им выстоять, перетерпеть —
как бы ты ни звалось, непокорное пламя, —
и уж если от холода оцепенеть,
то хотя бы обнявшись – руками, крылами.
«Как объясняются в любви глухонемые?…»
Как объясняются в любви глухонемые?
Каким движеньям рук ли, глаз ли, губ
доверить те слова хмельные,
которые до смерти берегут?
Забудешь все: и жест, и взгляд, и вскрик,
и руки, что сомкнулись за плечами, —
но пару слов, качнувших этот миг,
уже ничто не возвратит в молчанье.
«Твои письма, как капли крови…»
Твои письма, как капли крови,
исцеляют меня, когда
мне ничто не поможет, кроме
твоего далекого «да».
…Среди ночи глаза открою,
осознаньем ошеломлен —
у меня твоя группа крови
и твоей головы наклон.
Одиночество
Стареет аист.
Дерево растет,
гнездо приподнимая к небу.
И урожай сменяет недород,
и в быль перерастает небыль.
И женщина стареет, и слеза
плывет своей привычною дорогой,
и не смахнуть с усталого лица
сеть времени. И светится убого
в ночи пустынной старенький «Рекорд»,
и в этом свете, медленном и странном,
мерцает