Валентина. Леоне Леони (сборник). Жорж СандЧитать онлайн книгу.
вынуждена была признать, что обречена лишь на жалкое прозябание у домашнего очага.
Она и раньше отмахивалась от домашних забот, сейчас же они стали ей ненавистны; дочь, которую она почти не знала, не способна была пролить бальзам на раны материнского сердца. Следовало бы воспитать это дитя в мыслях о будущем, но мадам де Рембо умела жить лишь минувшим. Парижский свет, так внезапно и так нелепо изменивший свои нравы и обычаи, говорил ныне на новом, непонятном ей языке, его развлечения были ей скучны или возмущали ее, а одиночество тяготило, пугало, доводило чуть ли не до лихорадочного бреда. Больная от гнева и тоски, она томилась на оттоманке, вокруг которой уже не пресмыкался ее собственный малый двор – миниатюрное подобие большого императорского двора. Ее товарищи по несчастью наведывались к ней оплакивать свои беды и лишь оскорбляли графиню, умаляя ее несчастья. Каждый из них уверял, что именно на его голову пала вся немилость этого злополучного времени и вся неблагодарность Франции. В этом мирке жертвы и оскорбленные пожирали друг друга.
Эти эгоистические взаимные обвинения лишь усугубляли болезненное и горькое состояние мадам де Рембо.
Изредка более удачливые приходили посочувствовать по старой дружбе и уверяли, что все милости Людовика XVIII не сумели стереть в их памяти воспоминаний о дворе Наполеона. Она же в отместку за их теперешнее процветание осыпала бывших подружек упреками, обвиняла в измене великому человеку, заявляла, что она-то, графиня, не изменяла ему, как они! Наконец, в довершение беды, повергшей графиню в оцепенение, она, вынужденная проводить целые дни среди зеркал, неподвижных и пустых, смотрясь в них ныне без пышных нарядов, без румян и бриллиантов, всем недовольная и поблекшая, вдруг убедилась, что ее красота и молодость ушли одновременно с Империей.
Ей исполнилось уже пятьдесят лет, и, хотя следы ушедшей красоты остались на ее лице в виде неясных иероглифов, тщеславие, что вечно живет в сердце подобных женщин, заставляло ее теперь страдать так остро, как, пожалуй, ни в какую иную пору ее жизни. Родная дочь, любовь к которой была, по сути, инстинктом, присущим даже самым извращенным натурам, самим своим существованием напоминала графине былые времена, заставляла сильнее ненавидеть сегодняшние. Она произвела девочку на свет с чувством омерзения, и когда при ней восхищались Валентиной, первым чувством графини была материнская гордость, зато вторым – безнадежное отчаяние.
«Ее жизнь как женщины только-только начинается, – думала она, – а моей пришел конец!»
И там, где графиня могла появляться одна, без Валентины, она чувствовала себя не столь несчастной. В этих случаях она, по крайней мере, избегала неуместно восхищенных взглядов, которые, казалось, говорили:
«В свое время вы были столь же прекрасны, я-то отлично помню расцвет вашей красоты».
Кокетство, однако, не настолько руководило графиней, чтобы она держала дочь взаперти, но стоило Валентине выказать