Философия возможных миров. Александр СекацкийЧитать онлайн книгу.
и может всплыть, к примеру, в алхимии в качестве зеленого льва. И как четвероногий, он не безвозвратно привязан к земле и может в качестве крылатого льва взмыть в воздух. Далеко не в первую очередь дикость льва состоит в повадках хищника, которые могут исследовать этологи, дикость есть не что иное, как свобода, свобода автономно и витально оставаться необузданным во всей мифической дали и глубине своего сущностного образа. Ужасное в дикости зверей, да и вообще в вещах состоит в том, что, пока они еще не оцеплены и не заключены в своих дефинициях, они не остаются покорно в границах своих тел и этологических свойств, а двигаются сами собой и могут ускользать в непредсказуемые области и образы. Дикость состоит в том, что природные звери в своем существе (как и ртуть) не схватываемы и не фиксируемы»[34].
Да, лев в первоначальном, хищном и диком, семиозисе легко пересекает экземплярность того или иного континуума, его прыжок достигает удаленных созвездий, человеческих имен, тотемных идентификаций. Чтобы спокойно значить, не впадая в буйство, не вдаваясь в крайности, «лев» воистину должен быть усмирен, окружен и оцеплен, как выражается Гигерич. Его рывки должны быть ограничены поднадзорной территорией, новым континуумом умопостигаемости. Не выпрыгивая из шкуры, ему предстоит оставаться в пределах своего семейства, рода и вида, ограничиваясь перемещениями между саванной, цирком и зоопарком.
«Первоначальный лев», на которого еще только наброшена была уздечка семиозиса, вел себя на манер кошки Шредингера и котов Мартынова, он рвал и метал, попеременно являя себя в запараллеленных мирах, чередуя ипостаси: одна из них – как огнегривый лев, другая – вол, исполненный очей. Память металась за ним везде, обеспечивая узнавание, поскольку сама еще была необработанной, дикой, не совсем человеческой памятью. Но искусные, совершенствуемые механизмы забвения, наряду с другими операциями когерентного усмирения, постепенно сделали свое дело: лев был загнан в клетку единственной более-менее прирученной суперпозиции («означающее», «означаемое»), где исходная случайная зацепка, отбившись от других случайностей, обрела характер неустранимой стигмы, а связь означивания, чрезвычайно рискованная в первые моменты, стала наконец сверхпрочным поводком, с которого льву уже не сорваться. Бич Надсмотрщика изгнал льва из алхимии, запретил ему вход в трансперсональные архетипы, пресек проявления львиности в самых неожиданных местах, помиловав только мир детских сказок, где Лев по-прежнему мог путешествовать по желтой кирпичной дороге и встречаться с Гудвином, Великим и Ужасным. И работа такого рода была проведена над всем символическим, в результате чего и удалось получить безопасные линейные суперпозиции, относительно безопасные, впрочем, – напомним, что в «остальной природе» нет и таких. Смысл, равно как и бессмыслица, продолжают нести угрозу для человеческого существа, но все же угрозу косвенную, не сравнимую с эпохой первоначального дикого семиозиса. Тогда, если