Магический бестиарий. Николай КононовЧитать онлайн книгу.

      И хозяйка, горя углями ненависти описала несколько жарких эпизодов, которые покойную характеризовали не с лучшей стороны, а скажем честно, – омерзительно. Партийная карьеристка, бездарь, существо удивительной злобы, блядь и подстилка, только в гробу в ней проступило что-то человеческое. Но смерть вообще великий лекарь. Она так преображает людей. Сильней чем сон.

      Под эти речи сыну в печке СВЧ разогревался спартанский ужин.

      Стрелка стекала к «девяти».

      Действие развивалось по законам С. Дали.

      Штоф опустел.

      Ребенок, постучавшись и пропищав: – Можно войти? – Принес поднос с грязной посудой. Уходя, он грустно сказал:

      – А теперь я хочу пожелать всем покойной ночи и передать мой привет и благодарность Микеше.

      Именно покойной, а не спокойной ночи.

      Когда он вышел я спросил:

      – За что он благодарит Микешу?

      – За то, что сегодня не было наказания за содеянное, – отвечала, улыбнувшись, добрая мать.

      – Угу, не было, – икнул певец.

      Он явно хотел за сцену, где можно было нацедить еще один штоф.

      За сцену, так за сцену. Тем более, добрая мать с радиотелефоном ушла в глубину квартиры. Что ж добрым друзьям не нацедить добрый штоф доброго зелья.

      – Правда, Павел?

      Певец уже не вязал языка, он гордо бормотал, обращаясь ни к кому:

      – Он хоть и член-корр., но пьет на мои деньги.

      – На твои, на твои, на твои. Кто спорит? – подпевал я ему по дороге за сцену.

      И вот мы оказались за сценой.

      Лучше бы меня никогда там не было.

      Ибо у меня нет слов, что бы описать Микешу, который во всем своем нестерпимом блеске там обитал.

      Гений Евгении

      Итак.

      Это вовсе не смешная история.

      Хотя смех, стеклянные брызги веселья, сдавленное хихиканье, мужской гогот, прелестный писк, стоны и тугой, вспыхивающий факелом, краткий общий гвалт, – будут курьезным фоном этого серьезного повествования.

      Ведь эти звуки, сменяясь, нагло наползая друг на друга, пестрели и колыхались театральным задником в углу нашего маленького двора. Будто там бултыхались сразу в нескольких невидимых черных тарелках репродукторов сумбурные радиопьесы.

      Полую утробу цинкового ведра озарял винтообразный звонок струи.

      Стонала и скрипела плотским метрономом шатучая панцирная кровать.

      Охала человечья утроба.

      Шаркали шлепанцы на кожаном татарском ходу.

      По сковороде скрябали ножом, отдирая пригар.

      Катилась в никуда пустая бутылка.

      С кастрюли сдвигалась крышка как апофеоз.

      И, наконец, провисшая дверь бухала шаткую оплеуху дряблому заспанному времени.