Как ты смеешь. Меган ЭбботЧитать онлайн книгу.
Двадцать одна высокая ступенька и сорок три поменьше. И еще раз. И еще раз. И еще.
На следующий день наши лодыжки стонут.
Стонут наши спины.
Стонет все.
Мы называем трибуны «лестницей в ад». А Бет говорит, что ни к чему так драматизировать.
Однако к субботней тренировке мы – по крайней мере, некоторые – начинаем с предвкушением ждать этой боли, ведь она кажется такой настоящей.
И мы знаем, что это не смертельно, что скоро станет лучше, ведь мы тертые калачи.
Глава 4
Бег по лестнице – это жесть. Я чувствую, как содрогается мое тело – бум, бум, бум – как стучат зубы, я почти в исступлении – бум-бум-бум, бум-бум-бум! – мне кажется, что я вот-вот умру от сотрясающей меня боли – бум! – что мое тело сейчас разорвется на кусочки, а мы все бежим, бежим, бежим. И мне хочется, чтобы это никогда не кончалось.
Какая колоссальная разница в сравнении с тем, что было раньше: в ожидании капитана Бет мы красили ногти и лепили друг другу временные татуировки. Бет являлась за десять минут до начала игры и сражала нас наповал, взлетая на плечи Минди и Кори и растягиваясь в арабеске[11], хотя буквально за минуту до этого курила косяк с Тоддом Гриннеллом и полоскала горло мятным шнапсом, прячась за дверцей шкафчика в раздевалке.
В те дни нам было плевать, что наши движения небрежны и бестолковы; мы просто обсыпались блестками, подпрыгивали в шпагат и трясли задами под Канье Уэста. И все нас любили. Мы были сексапильными сучками. И этого было достаточно.
Вертихвостки – так нас называли учителя.
Звезды – так мы называли себя сами.
Весь спортивный сезон мы рыскали по школе кучной стайкой, двигаясь абсолютно синхронно – волосы одной длины, кроссовки одной модели, золотистые тени на веках. Мы были неуязвимы.
Но лишь теперь я понимаю, какая же тоска нас одолевала! Такой неуемный зуд, что порой я поглядывала на других ребят – тех, кто сидел в классах и участвовал в школьных дебатах. На фотографов, делавших снимки для ежегодника, на толстоногих спортсменок и девчонок из оркестра со скрипками в потрепанных футлярах. Я смотрела на них и думала, каково это – иметь увлечение.
Но потом все изменилось.
Бет раскуривает косяк; горящая бумага попискивает, и меня передергивает от этого звука.
Сейчас я должна сидеть в своей комнате и чертить параболы, но вместо этого торчу в машине Бет, потому что той нужно свалить из дома и не слышать, как шелестит по коридору шелковый халат матери.
Бет и ее мать как две африканских антилопы, что всякий раз пускают в ход рога. Они бодаются с тех самых пор, как Бет произнесла первое слово. Если верить ее матери, это была язвительная острота.
– Моя дочь, – заявила как-то раз миссис Кэссиди, еле ворочая языком и густо намазывая шею трехсотдолларовым кремом, – уже во младенчестве была бандиткой.
И вот я сажусь в машину, надеясь, что поездка подействует на Бет успокаивающе. Катают же на машинах младенцев с коликами.
– Завтра контрольная, – бормочу
Арабеск (